Улица, на которой стоял мой дом, ответвлялась от главной площади. Звучит так, словно я родилась в богатом районе, и когда-то, при прадеде, построившем его, мой дом действительно был богат – во всяком случае, по меркам Ильмора. Мама рассказывала, что в те времена погреб ломился от запасов, а у кур был большой стоявший отдельно курятник, а не хлипкая пристройка, лепившаяся к одной из стен. В детстве мама жила на чердаке со своими сёстрами – тогда там было уютно и тепло, а сейчас крыша так прогнила, что туда никто даже не заглядывает. Чердак заполнился хламом, вытеснившим детские воспоминания. Неудачи начались ещё при деде с бабушкой, а потом катились по нарастающей, как ком снега.

Возможно, стань хозяином муж одной из маминых сестёр, дом не пришёл бы в упадок. Но обе они стали хозяйками собственных домов – мама оказалась единственной, кто привёл мужа, а не переселился под его кров.

Когда мы с Седки, Гасси и Унельмом были маленькими, именно наш двор единогласно признавался лучшим местом для игр. Из старых досок можно было сооружать любые, даже самые фантастические шалаши, и жердины от забора легко превращались в мечи или ружья – смотря что именно было у нас тогда в чести. Для меня одно не менялось.

В этих играх я всегда была ястребом. Смелым, непобедимым – и свободным.

Отец мог наорать, если мы шумели слишком сильно, но зато ему было плевать, даже когда мы выломали пару досок прямо из забора, чтобы залатать дыру в шалаше на дереве.

Кажется, калитку не чинили с тех самых пор – она осела на один бок, и мне пришлось изо всех сил упереться ногами в снег, чтобы открыть её. Она отворилась с обычным оглушительным скрипом, и некоторое время я подождала в дверях, чтобы убедиться, что отец ещё не вернулся с разделки и можно идти домой.

– Эй! – я вздрогнула, но это был всего лишь Седки, мой старший – и единственный – брат. Волосы взъерошены, лицо раскраснелось – мне не нужно было подходить к нему ближе, чтобы почувствовать запах спиртного.

– Чего тебе?

– Мне-то ничего. – Он подошёл ближе, протиснулся в калитку, отодвинув меня плечом. – А вот ты что делаешь тут так рано? Препараторы говорили, ваша смена закончится через час.

– Я справилась быстрее, и меня отпустили.

– Вот как? Отцу это не понравится. Он наверняка захотел бы, чтобы ты предложила им помощь в следующей смене. Ну, знаешь, чтобы показать, как предана наша семья Кьертании.

«Сам-то ты, смотрю, из кожи вон для этого лезешь».

Я молчала – но Седки не унимался. Видимо, снисс – или что именно он выпил, улизнув с разделки пораньше, с друзьями – будил в нём желание прицепиться к кому-нибудь, а мне не посчастливилось очутиться рядом.

– …Если бы отец узнал…

– Если хочешь, скажи ему. Мне всё равно.

Оставить позади Седки, разинувшего рот от изумления, было первым подарком грядущего праздника.

Обычно я бы говорила с ним мягко – ради мамы, не ради себя – но сегодня ни он, ни отец меня не пугали. Я знала: в день Шествия отец ни за что не станет набрасываться ни на меня, ни на кого другого. Весь Ильмор соберётся в здании магистрата на праздник, и если для местных чьи-то синяки и ссадины – не новость, приезжим их никто не хочет показывать. Для отца – как и для многих других людей, в окружении которых прошло моё детство – видимость имела большое значение. Это всегда казалось мне странным – ведь Ильмор был так беден. Впрочем, может, в этом и было дело.

Я вошла в дом, приоткрыв дверь совсем чуть-чуть, чтобы не впускать холод. Напрасно. Седки, направляясь к себе в комнату, даже не подумал бы об этом.

Мама была на кухне – где же ещё. Я расстегнула ворот, размотала шарф. Препарат, гревший наш дом весь год – кусок хаарьей печени, заверенной печатью владетеля – дотягивал последние часы, но на кухню его мощи всё ещё хватало. Огонь в очаге тоже делал своё дело – но его одного было бы недостаточно.