Она сидела на снегу, и слёзы сразу же – вдруг покатились по щекам без разрешения. Не то от этой, незаслуженной совсем уже, пустой обиды, или может от усталости, от этой школы, бесконечных, показалось бы, хореографии, бревна и акробатики, а может дело было в новом её тренере, быть может в нём была причина? Это Светочка уже совсем не понимала. Только сразу же, тяжёлым камнем навалилась непомерная, неимоверная усталость и ужасное, ей неизвестное доселе ощущение, полнейшей тщеты и никчёмности всего уже, над чем она с таким отчаянным терпением трудилась в зале целый год, как сумасшедшая. Она сидела на снегу и тихо плакала. Горько подрагивая плечиками, сжалась вся, и молча плакала, как маленькая дурочка.

Чуть погодя к ней подошёл весь перепуганный, какой-то толстый мальчуган, его фамилии она не знала, знала только, что из Бэшников. Весёлый гогот пацанов и улюлюканье в одну секунду прекратились, прямо сразу же; в застывшем сквере стало тихо на мгновение.

– Ну что ты, больно? – наклонившись с осторожностью, спросил он Светика. – Я правда, не нарочно ведь. Прости, пожалуйста, ну честно, я не целился… Я не хотел, – он наклонился чуть поближе к ней, – не плачь, пожалуйста, прости, ну я случайно же, – и протянул ей свою руку в мокрой варежке: – ну поднимайся…

Светка выдохнула горестно, ладошкой вытерла лицо, тихонько всхлипнула, и, отпихнув его, скорее по инерции стала отряхивать пальто.

– Да нет, ну правда же, – он сам едва уже не плакал, – я не целился… Я не хотел в тебя попасть. Прости, пожалуйста… – он взял портфель, собрал тетрадки и учебники, линейку, ручку, карандаш; сложив пенал её, убрал в портфель и протянул всё это Светику: – ну вот, держи. Не обижайся, ну пожалуйста! А я тебя немного знаю. Ты же Света ведь? Из «А», ну правда? А я Коля, я тут рядышком, напротив Ситного[11] живу, ну рынок, знаешь ведь? Напротив Сытнинской. Прости меня, пожалуйста.

– Дурак ты, Коля, – усмехнулась она тягостно и покрутила ему пальцем: – он не целился… он не нарочно, – и вполголоса добавила: – придурок с рынка, с поворотом… и не лечишься.

Присев на корточки, взглянула повнимательней – не позабыла ли чего, надела варежки и понеслась, ещё дрожа от возмущения, к себе домой, не оборачиваясь более. И лишь у самого подъезда, словно видя всё, как будто чувствуя кого-то позвоночником, она случайно обернулась и заметила едва знакомую, нелепую и толстую, фигуру мальчика, в пальто не по плечу уже, грустно плетущуюся где-то в отдалении.

Войдя в квартиру она вымыла солёное, ещё горящее лицо, поела наскоро, и, не затягивая, села за учебники. К шести часам ей нужно было на Аптекарский…

Однажды вечером, в начале октября ещё, припоминала это она всё впоследствии, любимый тренер ей сказал, что есть коротенький, но очень важный разговор и попросил её ещё немного задержаться, на минуточку. Она умылась, собрала свою котомочку, переоделась и присела рядом с выходом. Чуть погодя он подошёл и сел поблизости, а с ним ещё один, в каком-то очень фирменном, просто улётнейшем костюме, строгой внешности, суровый дядечка в очках большими линзами. Она, конечно, его видела до этого, само собой всегда здоровалась, как в общем-то, со всеми тренерами в зале, но не более. Работал он, как у спортсменов выражаются, уже с основой: мастерами, КМС-ми, короче, старшими девчонками и, кстати уж, являлся здесь и старшим тренером у девушек.

– Ну вот ты, Светик, моя милая, и выросла, – немного грустно улыбнувшись, вдруг поведал ей – с этой минуты уже бывший, так любимый ей, почти мальчишка, её тренер. – Что поделаешь, придётся, солнышко моё, нам, к сожалению, с тобой расстаться, забирают мою девочку, мою красавочку, – он чуточку замешкался и обернулся на секунду к очень строгому, очень серьёзному на вид, второму тренеру: – Михаил Юрьевич тобой интересуется, – вздохнул негромко и опять взглянул на Светика: – уж ты, пожалуйста, смотри не подведи меня… Михаил Юрьевич работает со взрослыми, товарищ строгий!