– Великая книга, – хмыкает редактор.

– Главное – современная, – Валентина – с намёком.

– Дон Кихот – умный, – с иронией – Федя.

– Дурак он, эн-то, набитый! Дурацких романов начитался и давай по ним жить!

Муратов подмигивает жене:

– Володя, а тебе, видимо, как-то близок этот рыцарь?

– У меня и Дульсинея есть.

– Но её эн-то не было!

– Вот и у меня нет!

Мы опять покатились.

И Бийкин, можно сказать, «покатился». Но выплывают «свидетельства». Федя – с горьковатой усмешкой: «Он – странствующий рыцарь». Муратов нервно: «Он нас мистифицировал. Некоторые увидели в нём Дон Кихота, но он – не рыцарь!» Эти оценки не обрадовали Виталия, тогда нового работника. Недружный коллектив. Об одном человеке говорят противоположное! Ну, а он, понятно, в команде тех, кто этим «рыцарем» был напуган.

– А вот у тех, кто его защищает, играет совесть.

Например, Валя, Прекрасная дама. Наверное, к тому идёт: стихи дарить будет некому.

Anno… Я в отделе, глядя на плато с памятником Ленину, радуясь и за него, моего великого тёзку, и – за себя. Ура! Виктория! «Наказан был порок!» Мои «Упавшие сосны» в номере! Жаль некоторых вычеркнутых боевитых цитат, но главная идея бьёт набатом: кто, кто подберёт? Где этот новый человек, так необходимый в этой непутёвой стране?

Кочнин кочевряжился, и не поставил бы. Но – молва! Директор Улымского леспромхоза Паршин, первым «узнавший» «сына того Гусельникова», информирует народ, а, главное, горком. Невольная хлестаковщина мне на руку: «ЛаднО, но правку прими». И как такое «принять»? Наш спор в тупике – вызывает Валентину Ильиничну, «реаниматора» умирающей дипломатии. Севка говорит, у него с редактором были периоды, когда только через Валентину общались. Видно, и у меня такой период. С первых дней работы.

Информация от Муратова: Кочнин ограждает Паршина от критики: у того дефицитные путёвки в санатории (для «моей мамки»). Так Леонид Фролович называет свою маму.

– Вы исчеркали весь материал, – корит шефа Валентина.

– Возьми копию, – понурил голову руководитель.

Валя вздыхает:

– Идём, Володя.

Феди в секретариате нет. Мы располагаемся для работы. Валя – за столом, я – рядом, чтобы видеть движения карающего пера по моей первой работе. Хорошо, если б я видел только это.

– Так, у тебя папа – крупный руководитель?

– В автобиографии: инженер.

– Ну, да, – покосилась на меня…

Такой взгляд – кокетство, но у Вали вынужденный: мы бок обок. Её горьковатые духи ударяют мне в затылок. Воркует она голубкой. И блузка голубая непроницаемая, но я как-то так «вижу» её маленькую грудь голой. Тем временем она вымарывает фразу о народном богатстве, которое не берегут. Моя рука накрывает её руку.

– Ты против этой правки?

– Нет-нет, не против. – Поднялся и – к дверям.

На улице в пуловере у памятника (со стороны их два, двум Владимирам). Ха-ха-ха!

– Что с тобой?

– Люблю иногда выйти на холод. – И – об «ещё одном памятнике». Не говорить же о том, как «увидел» через плотную материю голое тело.

Улыбка делает её милое лицо обворожительным.

Муратов – на порог:

– Валентина – мастер оттенков и акцентов, а в нашем деле это необходимо.

«Наиболее высокая секс-активность (а Дульсинеи нет!) в двадцать-двадцать пять лет» (брошюра о семье и браке).

Anno… Звоню Марине. «Я тебе ничего не обещала!» А с кем ты в ЗАГС ходила? Мы бы расписаться могли в минувшую пятницу! Вот декабристки поехали за мужьями!

Ха-ха-ха! Трепещи, Марина! В тонкую дверь (плоховата изоляция между мной и прочим миром) – игривый стукоток:

– Владимир Сергеевич, вы в редакции работаете?

Сравнение людей с едой: джанниродариевские образы. Эта деваха – морковь, овощ первой необходимости. А Валя… миндаль, нечто изысканное, а то и несъедобное.