– Я уже почти в идеальной форме. По утрам вот с таким просыпаюсь!
И для наглядности показал, с каким. Но отец не отреагировал.
В любом случае помните, что я буду Вашим двоюродным братом, а Гарри пускай будет дядей Вашей подруги Шары. Но должен предупредить Вас, что на станции (уже на станции) мы с Вами по-родственному расцелуемся! Чтобы соблюдать видимость!
С дружескими рукопожатиями и родственными поцелуями, Миклош.
Однажды солнечным утром (что в Экшё большая редкость) в палате распахнулась дверь и на пороге показалась смеющаяся, кругленькая как мячик, усатая Юдит Гольд. Она бросила на пол свои пожитки и распростерла объятия:
– Меня тоже Свенссон прислал! Анемия тяжелой степени! Будем вместе болеть!
Шара бросилась к Юдит, они обнялись. Лили тоже выбралась из постели, хотя это было строжайше запрещено. Взявшись за руки, подруги пустились в пляс у окна, а потом уселись на койку. Юдит Гольд обхватила ладонями руку Лили:
– Ну как, пишет еще тебе?
Лили выждала: в последнее время она училась держать драматическую паузу, понимая, какие, пусть небольшие, но все-таки ощутимые преимущества она может дать. Она медленно, театрально поднялась, подошла к тумбочке и выдвинула ящик. Достав пачку писем, перетянутую резинкой, Лили подняла ее над головой:
– Восемь!
Юдит Гольд всплеснула руками.
– Трудолюбивый парень!
Шара похлопала Юдит Гольд по коленке.
– А если б ты знала, какой он умный! И к тому же социалист!
Это было уж слишком. Юдит Гольд поморщилась:
– Фу! Социалистов я не люблю.
– А Лили любит.
Юдит Гольд взяла из рук Лили письма и понюхала их.
– Это точно, что не женатый?
Лили пришла в изумление. Ну зачем нюхать письма?
– Точней не бывает.
– Это надо проверить. Я вон сколько раз обжигалась.
Юдит Гольд была старше их по крайней мере на десять лет. И довольно непривлекательной. Тем не менее она могла иметь некоторый опыт. Лили забрала у нее письма, сдернула с них резинку и развернула то, что лежало сверху.
– Вот что он пишет:
Спешу сообщить хорошую новость: мы можем писать теперь в Венгрию! Правда, пока только по-английски и коротко. Двадцать пять слов – на бланке, который нужно запрашивать в консульстве или по адресу: Красный Крест, Стокгольм, почтовый ящик 14.
– Вот так!
Новость и правда была хорошая, и все трое погрузились в задумчивое молчание.
Лили вернулась в кровать и, положив письма на живот, уставила взгляд в потолок.
– От мамочки никаких вестей. И от папочки тоже. Даже думать об этом страшно. А вам не страшно?
Девушки молчали, избегая смотреть друг на друга.
В тусклый пасмурный день, когда осень уже добралась и до Готланда, Линдхольм в полдень созвал обитателей больничного лагеря.
И в телеграфном стиле проинформировал их о существенных изменениях в их положении. Хорошая новость заключалась в том, что среди пациентов больше нет заразных, другая же новость – в том, что венгерскую часть контингента на следующее утро отправят из Лербру в новый больничный лагерь близ городка Авеста в северной части Швеции. Это в нескольких сотнях километров от Готланда. И Линдхольм, главный врач, отправится вместе с ними.
До Авесты в неторопливо пыхтящем поезде они добирались долгих полтора дня. Новое пристанище, что находилось в семи километрах от города, сперва показалось им каким-то гиблым местом. Лагерь, стоявший в глубине леса, был обнесен проволочным забором, а прямо посередине торчала какая-то заводская труба.
Их разместили в кирпичных бараках. Наверное, перенести эти перемены было бы легче, если бы настроение не подавлял суровый по сравнению с Готландом климат. В Авесте постоянно дул ветер, все было покрыто инеем, а солнце цвета переспелого апельсина показывалось разве что на минуты. Перед окнами была небольшая бетонированная площадка с торчащим из трещин бурьяном. Без сомнения, было в этой площадке какое-то утопическое очарование. На ней стоял длинный деревянный стол со скамьями – как на каком-нибудь хуторе в венгерской степи. По вечерам и больные, и выздоравливающие устраивались здесь, кутаясь в теплые одеяла.