– Напиши своими собственными словами, что ты тогда ощущал. От руки, на бумаге – не задиктовывая рекордеру. Что бы значило для тебя обнаружить живую, веселенькую белку. Не что там думает эта хреновина. – Она пренебрежительно махнула рукой в сторону пятнадцатитысячедолларового риторайзера. – А потом…

– А потом, – подхватил Адамс, – ее зарубит Броуз. Возможно, я пропущу ее через вак и даже через сим и запишу на пленку; это, пожалуй, у меня получится. Но сквозь Женеву, это уж фигушки. Потому что я не буду там говорить: «Несите, ребята, свою ношу». Я скажу… – И вдруг на него накатились мир и спокойствие. – Ладно, попробую. – Он встал и отодвинул назад свое старокалифорнийское плетеное кресло. – И даже напишу все от руки, только нужно найти – как они там называются?

– Шариковая ручка. Вспомни о своем кузене, который погиб на войне – его убила шариковая бомба. Ну а ручка, это как рука. Вот и получается: шариковая ручка.

– Да, – кивнул Адамс, – и запрограммирую вак прямо с этого. Возможно, ты и права, это будет очень занудно, но не будет хотя бы тошнить, не будет этих желудочных колик.

Он начал обшаривать библиотеку в поисках – как она это назвала?

Тем временем риторайзер продолжал бубнить:

– …такая крошечная зверюшка, но у нее в голове есть уйма здравого смысла. Может быть, даже больше, чем вы или я способны себе представить. И я думаю, что, глядя на нее, мы можем научиться очень многому.

И так далее, и так далее.

Тысячи микросхем обсасывали проблему со всех сторон, крутились десятки катушек с информацией, это могло продолжаться вечно, однако вечности у Джо Адамса не было, зато он нашел авторучку и нуждался теперь исключительно в чистой белой бумаге. Черт, но ведь точно она где-то была; Адамс взмахом руки подозвал оловяшку, стоявшего наготове, чтобы проводить Коллин к ее флапперу.

– Поручи персоналу, – приказал он, – найти мне бумагу, на которой можно писать. Переройте все комнаты виллы, в том числе и все спальни, даже те, которыми я сейчас не пользуюсь. Я отчетливо помню, что видел где-то фолиант, или пакет, или как там уж оно называлось. Его тоже однажды выкопали.

Оловяшка передал по радио его команду, и Адамс буквально почувствовал, как дом зашевелился, все его пятьдесят с лишним комнат. Все слуги оставили то, что они прежде делали, и бросились выполнять новое задание. Он, их доминус, ощущал, как кипит вокруг жизнь, и внутренний туман слегка рассеялся, хотя они и были всего лишь «роботами» – дикое чешское слово для понятия «работники».

Но снаружи туман продолжал тереться об окна.

И он знал, что, когда Коллин уйдет, туман станет вести себя еще нахальнее, еще решительнее.

Ему хотелось, чтобы был уже понедельник и он был бы в Нью-Йорке, в Агентстве, в своем кабинете, в окружении прочих янсеров. И чтобы жизнь вокруг не была бы движением мертвых – точнее, неживых – вещей. Чтобы жизнь была жизнью.

– Вот что я скажу, – сказал он неожиданно для самого себя. – Я люблю свою работу. Да ничего другого у меня и нет. Не это же… – Он взмахом руки обвел комнату, белесый туман за окном.

– Вроде наркотика, – задумчиво сказала Коллин.

– Да, – кивнул Адамс. – Используя архаичное выражение, ты верно впилилась.

– Тоже мне лингвист, – нежно улыбнулась Коллин. – Не «впилилась», а «врубилась». Может, тебе все-таки стоит обратиться к услугам этой машины.

– Нет, – без раздумья откликнулся Адамс. – Ты была абсолютно права. Я попытаюсь сделать все своими собственными руками.

С минуты на минуту кто-нибудь из слуг принесет ему чистую белую бумагу; он точно знал, что она где-то есть. А если и нет, он может выменять ее на что-нибудь у соседа, слетать в сопровождении свиты оловяшек в соседнее с юга поместье, на виллу Ферриса Гранвилла. У Ферриса точно есть бумага. Он рассказал на прошлой неделе по открытой видеолинии, что пишет – прости господи – свои мемуары.