– Да чего там! Да, правильно, правильно всё ты говоришь, мужик. Чётко и правильно! Ну, так сложилось у меня, понимаешь? Так сложилось! Не фартовый я! Попал в колею и не могу выбраться. Такая безнадёга, в натуре, хоть волком вой. Хожу кругами, всё кругами да кругами, как заколдованный. Да, ладно. Отобьюсь как-нибудь. С Егором я понял, согласен, мой косяк это. Согласен, не прав я. Жалею после, но такая засада, чёрт возьми. Не знаю, как выкарабкаться. Хреново. Всё хреново. Тебя, как по отчеству-то?

– Николаевич, – Денисов с удивлением уловил в этой тираде Василия, необычные, новые и живые интонации.

Василий нервно потёр мочку уха.

– Я тоже Николаич. Николаич-недвораич. Понял я всё, понял. Ты кино видел «300 спартанцев»? Да видел, видел. Так их триста было, понимаешь, триста? А я – один! А их (он кивнул головой на свою дверь) – восемь! Дети, женщины! Нет, я, конечно, сволота. Но жизнь, блин, жизнь! (он со зверским видом, выкатив глаза, схватил себя за горло). Продыху от неё нет! Нету! Засада такая, никому не пожелаю – хоть вешайся! Всё на мне, всё!

Он резко замолчал, опустил голову, вид у него был смятенный. Подняв голову, хрустнул пальцами, отрешённо мотнул головой, голос его понизился до таинственного хриплого полушёпота:

– Слушай, Николаич, если я тебе это сейчас скажу, ты вообще меня за урода и ублюдка полного станешь считать. За последнего урода в мировом плане, блин. Ёлы-палы, вот докатился-то! Нет, не могу сказать, не могу – это уже переборщение будет. Не могу! Короче, давай-ка лучше прощаться, за Егорку не беспокойся – с этим баста! Заезжай, Николаич, за Егора спасибо! – на лице Василия горело страдание, глаза повлажнели, будто он сдерживал слёзы

– Да, говори же, что хотел сказать, чего там, – удивляясь мимическим метаморфозам лица Василия, заинтересованно спросил Денисов.

Василий, отводя глаза в сторону, молчал долго. Когда глянул в глаза Денисова немигающим, пронзительным взглядом, произнёс быстро, отчаянно рубанув воздух рукой:

– И, блин, скажу! Думай после про меня, что хочешь. Выхода у меня нет. И считай меня хоть за урода, хоть за…

Он сделал ещё одну долгую паузу. Следующая его тирада была горячей и быстрой. Смотрел он в пол.

– Одолжи, Николаич, пожалуйста, если сможешь, двести-триста рублей. Такие деньги, когда работал, я и за деньги-то не считал, да дома ни рубля, дети голодные, я весь в залогах, долгах и негде взять, на хлеб денег нет. Я отдам, отдам, с процентами отдам. Честно отдам, как только права получу и работать начну, январь – вот он, рядом. Всё отдам и то, что у тебя тогда … с процентами. Отдам, Николаич отдам, зуб ставлю, это пока всё, что могу в залог поставить, а с ночной работёнкой конкретно завязываю. Всё правильно ты говоришь. Завязываю.

Денисов от неожиданности отшатнулся от него, но в следующий миг, покраснев, суетливо полез в карман за бумажником.

Деньги Василий взял как-то вальяжно, медленно, даже словно с неохотой, не глядя, сунул их в карман бушлата, лицо его, будто невидимый выключатель сработал, приняло прежний, скучающий вид. Ещё через минуту молчания он неприкрыто зевнул, буднично протянув:

– Спас, Николаич. Я отдам, обязательно отдам, не думай даже. Ты заезжай, заезжай к нам, шершавой тебе дороги.

Денисов не сразу понял, что ему сообщают о том, что аудиенция закончена. Разглядывая Василия, он неожиданно подумал, что тот, слушая его нотации, в какой-то момент уже думал только об одном, разрабатывал именно этот ход: попросить денег.

Дверь опять приоткрылась. В дверной проём высунулось одутловатое лицо «мамы Наташи». «Стрельнув» глазами на Денисова, она недовольно сказала: «Василий, тебя к телефону», и исчезла за дверью, оставив её приоткрытой.