Рассыпанные фразы будут складываться в неумышленные мотеты, случайно открывая сонную, тыльную сторону речи. Ходи уже, долго ждать-то? По такой жаре умрешь, пока дойдешь!.. Все эти нескончаемые трепыхания. Не говори. Куда там! Странная все-таки погода: кофту наденешь – жарко, а так, гляди, зазнобит. А в такие дни сразу понятно – гроза будет. Тьфу-тьфу-тьфу! Ладно, звякну потом. Ну елки-палки! Ой, не тебе бы говорить да не мне бы слушать. Наши-то получше будут…

Дребезжащие, какие-то жестяные голоса. Они станут, звякая, биться о потолок, стены и стекла, проваливаться в клокочущую бессмыслицу, пока наконец не смешаются со стуком колес. Всевышний, сколько еще часов смогут они играть в свои взрослые игры? И сколько должно будет пройти времени, пока Петр не стряхнет с себя последнюю соринку едва слышных, но въедающихся под кожу фраз, не забудет их неповторимый юмор? Нет-нет, скорее всего, он быстро свыкнется с безобразной болтовней, теперь уже не вызывающей ничего, кроме глубокого, пожалуй даже нарочитого, стремительно бросающегося в глаза равнодушия. Петр забьется в угол и достанет из сумки один из захваченных томов[3].

Итак, чтение.

Странным образом, вопреки многолетнему убеждению, заключающемуся в том, что внимать более чем двадцати-тридцати стихотворениям подряд – дело абсолютно бессмысленное, в его руках окажется поэтический сборник. Впрочем, чему удивляться, когда все происходящее так необычно? Так вот, на этот раз его по-настоящему захватит то, что можно условно определить как грамматику футуризма, – нечто, как покажется ему, толком не отрефлексированное самими поэтами, стихийно проявившееся лишь в некоторых стихах или даже строках и по какой-то необъяснимой случайности оставшееся не замеченным большинством читателей, если не всеми без исключения. Он подумает, что лишь эти фразы и должны быть названы футуризмом, а все остальное – его преддверием, кануном, прологом, репетицией. Или даже не футуризмом, а самой литературой? Но почему тогда словесность никак не решится сделать этот шаг? Потому что тогда вся история письма превратится в иллюзию начала? Нет-нет, не станем торопиться, даже нашему непримиримому бунтарю эти заявления покажутся слишком категоричными. Пока – просто читать, не требуйте ничего большего.

Эй, рраскаччивай. И-ювь (свист в четыре пальца). В песнях пьяных без вина. Разгадайте смысл чудесный. Нам ли юность не дана. Вы, развалившиеся, разветртесь! Тлейте мхами! Расплещутся долгие стены. Я стану тяжелым и темным. И не догадаюсь, зачем в густеющем воздухе резче над садом очертится шлем. Буду дик я дважды. Бейте в площади бунтов топот! Мы спустимся просто на грезном веере на брошенный нами кусочек жалости. Ты скоро выйдешь замуж, меня ж – к мокрицам, где костоломный осьмизуб настежь прощелкнет. И если жесток перекресток двух белых, двух тихих дорог, я буду стоять, как подросток, который от горя продрог. Когда часы лукаво спелые свой завершат живой прилив.

Минутная стрелка четыре раза обернется вокруг циферблата. Как поезд на кольцевой линии. Как бегун на длинные дистанции, упорно огибающий окружность огромного стадиона. Как Земля, вращающаяся вокруг Солнца. Как Луна, вращающаяся вокруг Земли. Как мотылек, кружащий вокруг пламени. Хватит блистающих метафор. Петр устанет от книги и спрыгнет со своей полки. К его удивлению, никто из попутчиков не переменит занятий (впрочем, непрерывное чтение странного молчуна к этому моменту станет новым источником изумления окружающих и вызовет не одну серию насмешливых перемигиваний и подтрунивающих шептаний). Гляди, гляди да смотри глаза не прогляди, – пережевывая отварную картофелину, обронит (понятное дело, не размятое зубами земляное яблоко, а упомянутую несколькими строками выше поговорку) одна из участниц дурацкого турнира, обращаясь не то к себе, не то к Петру, не то к партнерам, не то к престарелой кроссвордистке, не то ко всем сразу (неужели и к проводнику? – спросите вы, но мы галантно уклонимся от ответа; сказать правду, сейчас не время для подобных не слишком учтивых вопросов). Не говоря никому ни слова, наш герой направится в вагон-ресторан. Книга, а в ней кукиш да фига, – то ли послышится ему вслед еще одна незамысловатая мудрость, то ли беззвучно всплывет гаденьким смешком откуда-то из дремучих глубин оцепенения.