Я заверил Фишмана, что слушать что-либо в исполнении местного с позволения сказать музыкального ансамбля я не буду ни при каких условиях. Он же продолжал свой рассказ о сложности еврейско-элурмийских отношений, причём не только в музыкальной плоскости. По его словам получалось, что и в конце 50-х, и в 60-х годах элурмийцы в Северосибирске были почти что экзотикой. Было немного обрусевших элурмийцев, а скорее даже пытавшихся обрусеть. Как правило, такие вот обрусевающие мужчины в тёплое время года даже в булочную ходили в галстуке, чтобы подчеркнуть свою культурность. Как смотрелись галстуки на фланелевых рубашках, можно не обсуждать. Про таких элурмийцев ещё в шутку говорили, что они льют на себя стаканами «Шипр», чтобы заглушить запах рыбы. Впрочем, говорить о том, что элурмийцы воняют рыбой, считалось дурным тоном – во всяком случае, в культурных еврейских и русских семьях. Люди попроще же говорить этого не стеснялись. Впрочем, элурмиец в меховой одежде и пимах был явлением редким, а потому на них откровенно пялились, особенно школьники. Много их было только на Центральном рынке – разумеется, когда тот работал в более-менее тёплые месяцы года. Там они торговали привезёнными олениной, рыбой и грибами. Ещё у них можно было купить ножи – правда из-под полы, но зато с красивыми рукоятками и очень острые. То есть, республика была вроде как элурмийской, но самих элурмийцев в столице республики особо вроде как и не было. И был Северосибирск вполне себе заурядным, хотя и крупным приполярным городом.
«Всё начало меняться в 69-м году», – Фишман как-то особенно глубоко затянулся и стал смотреть куда-то в окно, причём явно вдаль. «Я тогда ещё учился в школе и возвращался вечером от Абрама Марковича – я тогда дополнительно занимался у него на дому. И, пользуясь случаем, а может быть ещё и тем, что мог сказать шпанке, что водилась и в центре города, что я – брат Лёни, забрёл на площадь Ленина. Ну, Вы знаете, где она – как раз там, где комитет партии и совмин», – тут он уже перевёл взгляд на меня, явно выйдя из прострации. Я кивнул головой, а он продолжил: «Так вот, это был полнейший шок. Вся площадь была занята элурмицами. Они разбили там чумы, жгли костры и вокруг одного из костров под бубен отплясывал какой-то элурмиец лет 50. Он был явно в трансе и что-то громко-громко кричал. Словно заворожённый я подошёл ближе. «Слушай, еврейчик, шёл бы ты лучше домой. А то тут такое начаться может», – это сказал мне молоденький мент, которого я не заметил, глядя на шаманские пляски, и в которого я буквально упёрся. Сказал, причём, очень даже доброжелательно. И тут я случайно увидел взгляд одного из элурмийцев. Не знаю почему, но я сразу понял, что он был буквально налит кровью от ненависти. Я не был трусом, хотя и к храбрецам меня никогда не причисляли, но тогда я буквально рванул с места домой. Как я бежал, как не потерял скрипку, так никогда и не могу вспомнить – и даже сам маршрут. Помню только, что очнулся я уже дома, причём точно, что на кухне. И до сих пор помню, как мама успокаивала меня и говорила, что всё будет хорошо».
– А что они требовали, ну в смысле, элурмийцы, на той демонстрации, не помните?, – я, конечно, видел за последние пару лет немало митингов, да и статус человека, взявшего интервью у Ландсбергиса, говорил о многом, однако представить себе что-то подобное описываемого Фишманом в Москве, я не мог. И уж тем более не представлял себе чего-то подобного в брежневском «застое».