– Это то серьезное, что ты хотел мне сказать?

– В общем, да. Разве ребенок – это не серьезно?

И тут Зина захохотала. Смех просто вырвался из нее. Разрывая рот, легкие, сдирая кожу с лица… Вцепившись ногтями в щеки, она хохотала с той дьявольской силой, с которой еще совсем недавно хохотал над ней Бершадов, и всё не могла остановиться.

– Зина! – Виктор перепугался до смерти. – Зина, что с тобой?! Выпей воды!

Воды… Дочь… Девочка… Карие глаза Барга. У нее никогда не будет маленькой девочки. Ее маленькая девочка давно умерла в ее душе… Их девочка умерла… С глазами Виктора… Не от нее. Не ее дочь… Боль, слепящий колодец, обнажающий правду… Боль как сноп огня в лицо. Это фары машины, которая на полной скорости летит в пропасть. И там, внизу, острые камни, на которых разобьется все…

Уже разбилась… Она уже разбилась, и больше ничего не существует в ее переломанном теле, даже этих чужих глаз…

К удивлению Зины, она смогла двигать и руками, и ногами совершенно нормально. Она встала, открыла шкаф. Достала чемодан, с которым Виктор к ней пришел.

– Что ты делаешь? – нахмурился он. – Мы можем хотя бы поговорить? Зина!

Молча, не говоря ни единого слова, Крестовская швыряла в чемодан вещи Виктора, внимательно проверяя, чтобы на полках не осталось ничего.

Заполнив, щелкнула крышкой. Открыла дверь и вышвырнула чемодан в коридор.

– Вон. Убирайся навсегда из моей жизни. Пошел вон. – Она говорила очень спокойно.

– Зина, я…

– Если еще раз ты появишься возле моего дома, я тебя застрелю. У меня есть пистолет. Я умею стрелять. Если хотя бы еще один раз ты посмеешь…

– Я понял. Прости меня…

Барг вышел, тихонько притворив за собой дверь. А Зина упала на пол.

Она лежала на животе, подогнув ноги к груди, и выла. У нее больше не было слез. Она просто выла и выла, и этот вой разрывал ее сердце. Ей казалось, что она умирает. Зина отдала бы все на свете за избавление, за возможность счастливой смерти. Но смерть не пришла.

Она не помнила, сколько часов пролежала так, на полу. Было уже совсем темно, когда наконец Крестовская поднялась на ноги. Из буфета достала бутылку коньяка, рывком сорвала крышку и выпила, видимо, не меньше четырех рюмок – во всяком случае это было четыре глотка.

Потом она поплыла. Коньяк на пустой желудок заставил всю комнату закружиться в неистовом танце. Зина не помнила, как добралась до постели. Потом пришла темнота.

Но уже в шесть утра сознание вернулось к ней с новым приступом боли. Два часа она металась на кровати, как на раскаленной решетке. В восемь вышла на улицу. Из телефона-автомата позвонила Бершадову. Он был уже на службе – всегда приходил на работу раньше всех. Сказала, что больна. Он услышал это по ее голосу и разрешил два дня оставаться в постели. Кое-как Зина вернулась к себе. И рухнула. Она была действительно больна.

Когда раздался звонок в дверь, Зина поморщилась. Все это время она пролежала в полной фрустрации, почти не вставая с постели. Ничего не ела, только пила коньяк, запивая его ледяной водой. Не включала свет. Не задергивала шторы. Не застилала постели. Ей было так спокойно и хорошо. Выползать наружу было страшно.

Завернувшись с головой в одеяло, Зина представляла, что она спрятана в каком-то коконе, где ее не достанет зло и подлость людей.

А еще она курила, не открывая окна. Все внутри комнаты пропиталось дымом. Он плавал под потолком, закрутившись в фантастические кольца. И казалось, вся комната заполнена сизым туманом, сквозь который ничего нельзя разглядеть.

Звонок был полной неожиданностью. Сначала Зина хотела не открывать, но потом передумала. Это мог быть кто угодно. Это мог быть… Виктор. Она сползла с постели и, накинув халат, кое-как поплелась к двери.