Он не мучит своих питомцев ожиданием трапезы и не устраивает себе зрелища из драки за еду. Здесь ее хватит всем. И глуполицым рыбам-попугаям, и элегантным скаляриям, и даже стеснительным сомикам возле самого дна. Это только его маленький и уютный водный мир, с коралловым гротом, водорослями, ласковым искусственным солнцем и даже настоящим водопадом на атолле посреди океана. Хищников здесь нет.

Уехать, что ли, в южную страну и остаться там жить, сидя на берегу и глядя на сильные океанские волны? Здорово все-таки было тогда на Тенерифе, с друзьями! Вот фотография на стене, все еще в сборе, все смеются, все согласны, что остров – это место, где хорошо бы встретить старость. Плюс двадцать пять круглый год, синяя вода, вечная весна, улыбающиеся лица… Вот он сам, а вот Лехи, самого близкого, уже нет в живых, Жека сидит, Славян просто исчез, пропал без вести. Те из них, кто остался в живых, теперь не встречаются, хотя, конечно, помнят этот рай. Нет, он туда не уедет. Пока. Пока здесь его держат остатки дел и чувств. Лень, боль и страх… Месть… А потом наплевать бы на все…

Пока рыбки суетливо завтракают, он смотрит на них, улыбаясь, и не выдерживает – закуривает сигарету. Все равно со здоровым образом жизни уже давно покончено. Сейчас сварить кофе, а потом в душ. Тепленький, без экзекуций. Он снова осторожно потягивается. На левом боку ярче проступает кривой белый шрам, а на плече, груди и спине розовеют пятнышки величиной с мелкую монетку, как отметины нестарых прививок от оспы. Это следы пуль от пистолета ТТ и от операций по их удалению.

Три года назад это все же случилось…

– Здорово, брат Пух. Как сам? – Голос доносится из телефона, как из подземелья или, наоборот, из космоса.

– Нормально. Ты где? Еле слышно тебя…

Пауза. Гул и шелест в эфире.

– Я на острове. Не хочешь заехать на денек, проведать? Горе дорогу знает.

Теперь помолчал Пух.

– …Ладно, сейчас ему позвоню, мы все решим, жди.

Конец связи. Вот и весь разговор. На острове! Ну Фома! Никогда не расскажет, не объяснит, не попросит. «Не хочешь?»

А еще за три года до этого Пух почти случайно узнал, что Фома, весь простреленный, угодил в больницу. Никто не понимал, как после восьми попаданий из двух ТТ можно остаться живым и, мало того, в шоке мертвой хваткой вцепиться в убийцу.

Пух с Горем сели тогда в автомобиль и за полсуток через весь Север пропылили тыщу двести до больницы. Представившись уголовным розыском, показали сержанту в приемном покое свои липовые удостоверения. Тот привстал было, но, увидев лица, нерешительно сел обратно за стол. Они почти бегом поднялись по лестнице в палату. Фома был один, он лежал на койке весь желтый, перебинтованный по груди, животу и рукам, и сукровица, сочащаяся сквозь бинты, засыхала бурыми пятнами на простыне. Но голова оставалась целой, неперевязанной, хотя на лице, возле правого глаза, темнел ожог. Этот ожог приковал взгляд, заставив Пуха оцепенеть. Пороховой ожог! Значит, Фома боролся с убийцей и уворачивался, когда тот стрелял в упор.

– Как сам? – наконец спросил Пух.

– Как сала килограмм, – тихо произнес Горе, отвечая за Фому.

Фома медленно сложил кукиш из свободных пальцев перетянутой бинтами руки.

– А, «не дождетесь»? – сообразил Пух, и ему захотелось сесть, закрыть лицо ладонями и отдышаться.

Фома кивнул и улыбнулся, отчего в уставших от боли глазах промелькнул оскал победившего в схватке бультерьера.

Два дня они просидели в его палате. Медсестры и врач пытались объяснить им, что больному нельзя волноваться плюс они могут заразить его, слабого, какой-нибудь инфекцией. Но им удалось убедить персонал, что они – нормальная охрана, а не тот сержантик в приемном покое. Персонал был в курсе слухов об их простреленном пациенте. Шушукались, косо поглядывали, но не гнали. Фома сам отправил друзей обратно.