Ситуация меняется к 1900 году, в период «республиканской обороны»80 и конфликта, порожденного делом Дрейфуса и захватившего все общество. В этот момент «правые» и «левые» оказываются наилучшими названиями для двух Франций, которые страстно спорят о самых главных вещах: истине, справедливости, религии, нации, революции. В канун войны 1914 года за «правыми» и «левыми» окончательно закрепилась роль опознавательных знаков. Парламентская топография сделалась для граждан основным средством определять свое место в политике81. Это становится очевидным уже в ходе выборов 1902 года, на которых победу одерживает «Блок левых». Еще более масштабно это проявляется во время выборов 1906 года, хотя период наиболее острого столкновения двух блоков по религиозному вопросу закончился годом раньше вместе с падением кабинета Ко́мба. Интересующие нас термины переживут даже союз между социалистами и радикалами в последующие годы. Они больше не зависят от конкретных обстоятельств. Отныне, каковы бы ни были отношения между разными составляющими, правой и левой, предвыборное соперничество будет осмысляться именно в этих категориях – ибо на этом языке говорят не только народные избранники, но и сами избиратели, а кандидатам приходится идти им навстречу.

Остается понять, какая маленькая ментальная революция скрыта за этой лексической мутацией. На наш взгляд, скажем сразу, дело прежде всего во вступлении в эру демократии в современном смысле слова и вытекающих из этого переменах в области представительства. Вдобавок эта глубинная трансформация политического порядка накладывается на весьма своеобразные исторические обстоятельства. Именно этот пучок взаимных влияний, выразившийся в лингвистическом сдвиге, нам и предстоит рассмотреть. Пойдя на очень сильное упрощение, можно сказать, что массовое принятие терминов «правые» и «левые» решает разом три главные проблемы: как ориентироваться в происходящем, когда появление новых партий постоянно сдвигает ось противостояния; как справляться с противоречиями, когда разлом проходит не только между лагерями, но и внутри каждого лагеря; как совмещать позиции деятеля и наблюдателя, когда политическое представительство отражает раздел общества на разные лагеря.

Исторические обстоятельства – это, разумеется, прежде всего гражданская война умов, которую обостряет в начале 1898 года (напомним, что «Я обвиняю» Золя вышло 13 января) полемика вокруг виновности капитана Дрейфуса. Так начинается семилетний период, включающий в себя наступление националистов, отпор республиканцев, а затем антиклерикальную кампанию кабинета под председательством Комба; за эти годы противостояние мнений доходит до небывалого накала. Именно в этот напряженнейший момент, благоприятствующий утверждению дуалистических категорий, и осуществляется тот переход, который нас интересует. Впрочем, эта чрезвычайная конфликтность сама по себе ничего не объясняет. Существуют уже устоявшиеся категории для обозначения участников конфликта, и сложившееся положение дел вполне могло бы сделать еще более распространенной оппозицию между республиканцами и консерваторами или между красными и белыми. Разве не под знаком «обороны Республики» совершается в 1899 году сближение левых с крайне левыми и их мобилизация против националистических выступлений – от демонстрации 11 июня до открытия 18 ноября «Триумфа Республики» Далу?