– Зверье не досаждает?

– Да зверья того… мыши одни, – отмахнулся дед. – Нормального зайчика-кабанчика уж годков пятнадцать не видать. А от страхолюдов я в подполе спасаюсь. Подпол у меня большой, люк крепкий, дубовый, да засов изнутря. И припасы там же, год живи – не подъешь. Лежанка, опять же, буржуйка, дровишки…

– Значит, все же заглядывают, мутанты-то?

– Да… нутанты… – с трудом повторил дед незнакомое слово. – Страхолюды, одно слово. Иной раз забежит на огород: собака – не собака, волк – не волк… Я ужо в подпол сразу лезу… А разок – зимой – глядь в оконце – и не поймем с бабкой, кто: человек ли, страхолюд… Опять прятались. Он ломился-ломился – ушел. Мы трое суток в подполе сидели, боялись вылезть.

– Ружье тебе надо.

– И-и-и, сынок… Разве ж я ружье-то удержу теперь? А стрельну – так и вовсе улечу кверх тормашками, – беззубо улыбнулся дед. – Года мои ужо не те…

Посидели, помолчали. Дед вдруг вскипешнулся, красноречивым жестом ткнул пальцем в чугунок, посмотрел вопросительно на Добрынина – тот мотнул головой, отказываясь.

– Тогда, можа?.. – дед заговорщицким жестом щелкнул пальцем себе по горлу. – На смородинке! Сам делал! Не обидь!

– Да нет, дедуль, не пью. Пойду я, пожалуй… Ты говори, если нужно чего.

– Да чего мне… я уж как-нибудь… Одна печаль: помру – кто похоронит? – вздохнул дед.

Данил поднялся, развел руками.

– Тут уж, дедуль, ничем помочь не могу. Не знаю, буду ли когда еще тут проходить, не буду ли… Буду – забегу, гляну, как ты тут, а нет – уж не обессудь.

Из сеней помахал сидящему на лавке деду, вышел на крыльцо, прикрыл осторожно дверь. По тропке пошел мимо огородика…

– А Сашку-то слушай, – раздалось в спину. – Друг у тебя чуйный…

Откуда б деду знать?! Данил резко развернулся – на крыльце было пусто. Дом стоял на том же месте… но какой?!.. Просевшая крыша, разваливающаяся труба… Окна, минуту назад плескавшиеся уютом живого огня, – черны, стекла разбиты, поскрипывают створки на ветру… От завалинки одно воспоминание, и ступени на крыльце сгнили через одну… Огородика нет и в помине, один лишь бурьян по грудь да пара о дуванов качается. Данила пробил ледяной озноб. Понимая, что встретился с очередной ненормальностью, он попятился было от избушки прочь – да вдруг остановился. «Помру – кто похоронит?» – словно живые, прозвучали в голове слова старика. Постояв немного, он развернулся и сквозь бурьян начал продираться обратно к избе.

Скелет в истлевшем тряпье и валенках он нашел в сенях. Рядом валялись опрокинутые ведра. Видимо, старик собирался за водой – да так и не дошел. А может, наоборот, нес полные, плеснул на пол, поскользнулся, упал – а подняться уже не смог. Разве узнаешь теперь? Да и неважно это – другое важно. Данил, обходя дом по периметру и подкладывая под каждый угол по горящему клоку пакли, думал о том, сколько еще таких вот стариков доживает свой век на бескрайних просторах страны… В ветхости, в забвении. Надрываются, стаскивая по осени в подпол урожай с маленького огородика, мерзнут зимой на своих печурках, слушая вой вьюги за окном или, выбиваясь из сил, тянут вязанку хвороста из леса, ведра с водой от колодца… Трясутся от страха, с кряхтеньем сползая в подпол каждый раз, когда на дворе покажется очередной «страхолюд»… И – умирают. От голода и холода, от болезней. От когтей и зубов мутантов. От того, что никому больше не нужны. От старости, дряхлости. От убожества. От одиночества…

…Когда к огромному погребальному костру подбежали Сашка со Шреком, Данил стоял среди бурьяна и молча смотрел на дело своих рук. Дом пылал.

– Ты что – ошалел? – изумленно заглядывая в глаза товарищу, спросил Санька. – Зачем поджег? И где ты тут жилой дом видел?