– А помнишь, как нас с тобой как-то на лугу в Павловске собака разнюхала? Она так лаяла, бедная, – Ольга очень тонко рассчитала вопрос, и я чуть было не сломался.

– У меня на этом месте амнезия.

– Значит, помнишь…

– Если ты думаешь, что твое существование в этом мире кто-то из знакомых может безнаказанно оставить без внимания, то ты сильно сомневаешься, – пришлось сказать заведомую глупость и улыбнуться в придачу. Улыбка часто приходит на помощь в самых безнадежных ситуациях. Но сейчас ничего такого не было. И я продолжал, опережая ее следующую фразу:

– Не думаю, что стоит разыгрывать на публике мелодраматическую сцену. Лучше уж будем друзьями, хотя это и невозможно.

– Почему? – в ее глазах появился вопрос.

– Я не говорю о нас с тобой. Просто невозможно между мужчиной и женщиной. Слишком разные они … м … люди.

– То есть, когда кончается любовь, не о чем больше говорить?

– Когда любовь кончается, действительно, говорить больше не о чем. Если она кончается, – втянув ее в дискуссию можно было немножко расслабиться. – И не обязательно любовь. Привязанность и прочая всякая чепуха.

– Чепуха? По-твоему, в жизни кроме инстинктов ничего стоящего больше и не существует, – Ольга даже слегка запуталась в последних словах. Она убрала со лба выпавшую прядку и заправила свой мизинец под воротник моей рубахи.

– Может быть, только инстинкты и существуют. Но мы сейчас толкуем о дружбе мужчины и женщины. А это са-а-авсем другое дело.

Музыка кончилась и началась снова. Но я успел воспользоваться паузой, чтобы отползти на положенное расстояние и там удержаться. Держаться до последнего. «Умираю, но не сдаюсь!»…

Попробуй-ка, удержись при такой партнерше!

Мы подошли к закускам. Я налил ей полный бокал шампанского из заранее припрятанной бутылки. И сам удовлетворился рюмкой водки. Чин – чин. Все столы покрылись объедками и пустой посудой. Лица собеседников пошли пятнами. Кое-кто, помня о супругах, уже перешел на кофе с тартинками. Но оставались и стойкие бойцы. Леди-аспирантки переходили из рук в руки. Господа-профессура омолаживались, обминая их «юные, трепетные» тела. Еще век назад этим девицам надлежало уже лет пять, как быть плодовитыми матронами – хозяйками семейств. Но мы живем в эпоху затянувшейся молодости. И, слава Богу! И затянувшейся старости. Вот тут я опять скромно ставлю многоточие.

За моей спиной протиснулась к застолью и уселась рядом Катя:

– Я посижу с вашим столиком. Уж ноги болят… – она вытирала пот бумажной салфеткой и продолжала щебетать, одновременно пережевывая только что засунутый в рот кусок колбасы.

Трудно подыскать двух более непохожих друг на друга женщин. Изысканной классичности Ольги, которая читалась во всех лениво-обволакивающих повадках и почти незаметно подчеркивалась манерой одеваться и благоухать, была противопоставлена потрясающая непосредственность. Катя – сущая бестия с наивными глазами. Маленькая, прикрытая ярким набором развевающихся тряпок, взбалмошная девчонка с жестким умом сорокалетнего мужчины. К этому прилагался вздорный характер, тонкий задиристый голосок, тонкий, почти восточный рисунок лица и взгляд, в котором сплошные вопросы. Катя любила играть в глупышку, и, может быть, иногда переигрывала. Не мне судить, тем более что я бы все равно ее предпочел… «Каламбине позволено все!» – Где, если не в этом и есть сермяжная правда жизни?

– Представляете, еще год назад этому папе я экзамены сдавала. И тряслась перед ним как дура набитая. А теперь он мне в кавалеры мылится. Ха!

– Я смотрю, у тебя неплохо получается – вливаешься в коллектив, – ехидно проворковала Ольга.