– Но послушайте, – снова попытался что-то пролепетать Аркадьич.

– А ты еще пасть свою разинешь – зашибу!

И мы погрузились в вечернее молчание. Сосед, высказавшись, решил не бить нахохлившегося доходягу. Он еще какое-то время побурчал за перегородкой и завозился там у себя, утраиваясь на ночлег.

Степан Аркадьич потел под очками и всем своим видом искал сочувствия. Но мне было конкретно не до его проблем. Я уполз на свою полку и глазел в пространство. Движение всегда одновременно и возбуждает и успокаивает. Конечно, если тебе не удалось уснуть за рулем. Тогда можно и совсем успокоиться, и еще кого-нибудь успокоить. Ехать вдаль, перебирать глазами проносящийся мимо пейзаж – это может заполнить любую душевную пустоту, да простит мне читатель такую помпезную фразу. К тому же перестук колес создает определенный ритм – аранжирует действительность. И думать становится легче. Даже в рифмованном виде.

«Когда под вагоном толкут колеса, – подлаживался я к текущему пространству-времени, – и будки смотрителей словно медведи, на задние лапы поднявшись, с откосов глядят. И врывается скомканный ветер в вагонные окна, и нижние полки уснули. О чем-то мечтают на верхних. Прижмешься к окну и глядишь втихомолку на то, как мелькают дворы и деревни… И я ускользаю к дешевой клубнике, к палящему солнцу и теплому морю, где воздух пахуч, как букет Вероники и нет оснований для счастья и горя… Вероника, Вероника, девочка моя синеглазая», – пришпилилась в финале уже совсем другая тема.

А мотив железнодорожной магистрали продолжался и продолжался. Заунывно и монотонно как песня акына. И, наконец, вогнал меня в сон. Говорят, что любящие люди испытывают некую сверхъестественную связь с предметом своего обожания. Знают, когда ему плохо, или он счастлив, оказываются, не договариваясь, одновременно в одном и том же месте. А если кто опоздает на это не назначенное свидание, то понимают, что нужно ждать. И ждут. Ведь он обязательно придет… Я не ощущал ничего. Поезд нес меня навстречу очередной развязке. Не вез, а тащился.

Покачивания поезда отражались в навалившемся сне ощущением приближающегося моря. Я почти расслабился, когда откуда-то из глубины, с уровня подсознания накатилась волна. Жуткая волна из льда, огня, гнева вперемежку еще с чем-то неописуемым. Она наваливалась неотвратимо как позыв к рвоте. Меня сорвало и понесло вниз. Все глубже и глубже. Выбраться из сна становилось все невозможней. Стенки этого водоворота встали почти вертикально, сбросив тело в свободное падение. «Конец!» – уже плавало в мозгу, когда мне внезапно удалось открыть глаза. Резкая перемена состояния была похожа на удар о стену. Рубашка прилипла к потному телу, кончики пальцев окаменели. Я долго лежал, уставясь в темноту потолка, пока, наконец, не решился пошевелиться.

Сквозь постукивание колес по вагону плыл заунывный храп, исполняемый на несколько голосов. Пахло потом и несвежими носками, резиной и перегаром. И эти атрибуты ночной плацкартной действительности влились в мое разваливающееся сознание как холодный компресс. Я окончательно проснулся. Пробрел в туалет. Несколько пригоршней холодной воды в лицо и за шиворот помогли начать хоть как-то различать окружающие лица и голоса. Основная часть пассажиров переваривала во сне давешний ужин и события протекшего дня. Но некоторые, принимая дорогу как допинг, все еще глазели в окна, пили вино и болтали с попутчиками.

– А че, – услышал я восторженный женский голос, – в плацкарте даже получше будет. Люди вокруг. В купе того и гляди, попадешь с какой харей, так еще снасильничать может.