– Едите? – спросил он.– А мне?

Зимородинский уехал. Перевозить домой от тещи свое семейство. Отец Егорий тоже порывался отправиться домой, но Андрей убедил подождать. Хотел подольше скрывать факт их спасения. По возможности до тех пор, пока не отыщет убийцу и не попотчует из того же котла. Настроен Ласковин был жестко. Сарычева он считал своим другом. И полагал, что за смерть следует наказывать смертью. Равно же он намеревался мстить за попытку убийства отца Егория. Покушаться на человека, который никогда, даже имея на то силу, не ответит ударом на удар,– все равно что умертвить ребенка. За себя Ласковин собирался рассчитываться в последнюю очередь.

А ведь тот Ласковин, что ехал солнечным днем по Кутузовской набережной на заднем сиденье «Волги», тот Ласковин почти принял идею о непротивлении злу силой. «Добрый» Ласковин утонул в студеной невской водичке. Тридцать лет – рубеж. Дошедший (доживший) до него выбирает, кем ему быть там, за границей зрелости. Бросивший бомбу сделал выбор за Андрея. Вернее, дал ему повод выбрать «более легкий» путь.

Вряд ли Ласковин отдавал себе отчет, что это всего лишь повод. Что предпочел он «путь смерти» не от доблести своей, а потому, что множество сил грубо и неутомимо подталкивало Андрея на эту дорожку. Второй же, «путь жизни», оказывался для Ласковина неудобным и непривычным. Посему – неправильным. И только два человека старались подвести Андрея к «доброму» выбору. Один – тот, что, по крайней мере, трижды спас его тело, но так и не смог укрепить и уберечь его душу. Теперь они расходились далеко и надолго, хотя ни отец Егорий Потмаков, ни Андрей Ласковин еще не знали об этом.

Могучие силы, побуждавшие Ласковина действовать, обострявшие его желания и подстегивающие чувства, не заботились о чистоте его души. Так не заботится о царапинах сражающийся с лесным пожаром. Но в каждую царапину может проникнуть яд и повлечь за собой смерть куда более долгую и страшную, чем от жара и удушья.

Теперь только один человек способен был защитить Андрея от разбуженного в нем зла.

Наташа.

Отец Егорий дал себя уговорить. Хотя хотелось ему, не откладывая, идти к митрополиту и, буде тот согласится, принести свое покаяние и испросить: что же дальше?

«Боже, почему Ты меня оставил? – спрашивал отец Егорий с неведомым ему прежде смирением.– Почему?»

Тих стал отец Егорий Потмаков. Так тих, что Ласковин не раз и не два поглядывал на него с опасением: здоров ли? Не заболел?

Да, заболел. Но не телесным недугом. Молча сидел Игорь Саввович в уголке на кухне, не пытался искать помощи ни в Писании, ни в словах Христовой молитвы. Его собственная молитва была беззвучна. Ничего не просил он у Бога. Ничего.

Наташе было трудно соединить облик своего гостя с образом того отца Егория, о котором рассказывал Андрей. Тот был решителен, громогласен, настойчив до упрямства и скор в наставлении и действии. Этот – тих, добр, молчалив. Незаметен – вот точное слово. Именно он спас жизнь ее Андрею. Именно от него ждала Наташа, что умерит холодную ярость ее друга. Но Игорь Саввович ничего не говорил. На вопросы же обычные отвечал коротко: да, нет, хорошо.

– Может, вы прилечь хотите? – интересовалась Наташа.

– Нет, не беспокойтесь, мне здесь удобно. Прошло несколько часов, и они с Андреем действительно перестали его замечать. Дело даже не в том, что молчит, а в том, что… почти слился со стеной. Не человек. Часть пространства.

Когда стемнело и Андрей хотел зажечь на кухне свет, Наташа сказала: не надо. Она чувствовала: отца Егория нельзя сейчас трогать. Как нельзя трогать человека, потерявшего кого-то из близких. Что-то похожее испытывала она сама… вчера.