^>13. Это выражение в корне меняет и семантику, и синтаксис в правлении права – вместо принципа (режима) номократии (nomocracy), который подчиняет себе всех субъектов, правящего субъекта, наоборот, своевольно ставят в самый центр понятия. Правящей силой и синтаксическим субъектом становится уже не право, а государство, при всем его почтении к закону. Выражение это громоздко и столь компромиссно, что для всех остается чужим, а rule of law в нем сходится с правовым государством лишь по видимости в искусственном составе узнаваемых слов. В обычной и в юридической речи, кроме переводов, редко произнесут «rule of law state» и мало кто услышит о «государстве верховенства права» или «государстве с верховенством права».

Порой государство держат в смысловых границах rule of law по словесной игре, когда от верховенства права натужно переходят к законности со «строгим и неуклонным» соблюдением законодательства и даже со всеобщим подчинением законодательной воле. Иногда, судя по литературе, а то и по судебным актам, верховенство права ставят в смысловую общность с «правовым демократическим государством, отличительной чертой которого является верховенство законов», имея в виду, однако, законы, государством же сотворенные. Правлению права едва ли близка та картина, где в последнем счете верховенство оставлено государству, и где оно само себя подчиняет закону, который само же создает и судьбой которого распоряжается.

Выходит, что правление права вернее произносить, читать или слышать в удалении от европейского воображения, чтобы его собственный смысл дал о себе знать и не оставил бы разницу с правовым государством незамеченной.

В отличие от rule of law, немецкое Rechtsstaat и русское правовое государство довольно свободно перемещаются из языка в язык в прямом и обратном переводе^>14. Смысловые потери не так при этом значительны и коренятся главным образом в разном происхождении понятий русского государства и немецкого Staat, в смысловых оттенках от этой разницы. В словообразовании (и не только) государство ведется от личности государя как обустроенное в пространстве господство лица, правящего на каких-либо законных, как правило, основаниях. В том же ряду стоят княжество, королевство, курфюршество, губернаторство, раджастан, султанат и подобные, чьи образы создает политико-правовое творчество в сходных движениях и фигурах фантазии. Образно продолжая личность правителя и фантастически с нею сливаясь, государство обретает в ассоциациях людей лицо sui generis и этим позволяет непринужденно приписать себе ум, волю, нравственные и другие одушевленные способности заодно с достоинствами и пороками.

Staat же начинает свой смысл с обустроенного в пространстве состояния и уклада, который в отличие от русского государства был прежде обезличен и оставался жизнеобразующим, но все же объектом или даже его частью^>15. Его, конечно, тоже образно одушевляют, как, например, «землю» или «страну», особенно «родную», а впрочем и «чужбину», поселяя в них душу, память и скорбь, обращаясь к их силе и покровительству, отвечая им заботой и защитой. Но в состоянии-установлении (в институции) личность не предрешена^>16 и даже может не получить развития^>17, что и выяснится в английской правовой и общей словесности, где state (и commonwealth) со своим «бедным» лицом недалеко ушло от объекта-состояния (благоденствия)^>18, особенно в сравнении с немецким Staat, итальянским stato, испанским estado или французским Etat^>19. На Континенте это деятельные субъекты со способностью к решениям и волевому отправлению власти. Врожденна ли в русском государстве личность или добавили ее в немецкое