Истиной готовы жертвовать, в частности, ради презумпции невиновности, которая, кроме гуманных предположений с верой в добрую человечность, обусловлена тем, что человеческие способности к исследованию и добытые в следствии знания непременно ограниченны, а способность злоупотреблять средствами расследования, хоть и не безгранична, но довольно значительна и вероятна. Поэтому, даже если обвинительные подозрения переходят в уверенность, закон обязывает сторону обвинения смириться с поражением и позволяет ей отказаться от преследования, уступая в борьбе за истину. Законные границы доказывания сокращают область поиска и саму возможность отыскания истины, ограничивают применение познавательных средств, а сторону обвинения – еще и в праве на обоснованные обвинительные предположения, которые наука, например, допускала бы как гипотезу, чтобы двигаться к истине.

Все это основательно отдаляет правосудие от идеалов истины. Конечно, духовный рационализм все равно стоит на том, чтобы разум все озарял светом правды, направляя добрую волю к истинной справедливости, но исполниться этой надежде не дают как естественные границы рассудка, ограничения розыска во времени, в пространстве, в источниках информации и в материальных ресурсах, так и этика закона. Со старым багажом иррациональных верований эта этика не настолько логична и не так близка новой науке, чтобы умственно ниспровергать довольно соблазнительные догматы абсолютной истины. Но законоверию не очень-то и нужно доказывать несостоятельность абсолютной истины и стоять на том, что «вся правда в Боге» и больше никому не достается в полноте. Оно и прежде не вовлекалось в отвлеченные этические споры, и сейчас законоверию, в общем, хватает того, чем оно давно владеет в надежных запасах недоверия и подозрительности, с которыми участники верования ревниво остановят и уймут, если нужно, заносчивое влечение к истине, заподозрят и уличат в нем своеволие и предвзятость.

В самом деле, если в правосудии горячиться по поводу абсолютной истины, то за отсутствием ее границ исследование потеряет видимые пределы, которые установит лишь мера разыскной настойчивости. Тогда, если не длить розыск вечность на том правильном основании, что только в ней раскрывается полная истина, то придется когда-то решать, на чем исследованию остановиться. И если не назначить ему границы в процессуальных правилах, то решение это останется следствию, обвинению и суду на их познавательный вкус. А это значит, что от их решающих предпочтений зависит все главное в отправлении правосудия и в его итогах. Предпочтения эти одной своей частью поощрят, конечно, познание и раздвинут границы правосудного следствия, но другая их часть откроет подозрительную свободу, рискованную произволом.

Судейство дает почву общим подозрениям, когда оно свободно ведает и само решает, какими способами и что ему нужно узнать, где и как искать вину или доводы к невиновности и, наконец, когда истина в достаточной полноте состоялась, чтобы прекратить ее розыск. Когда суд видят в свободном исследовательском движении и в остановках, все, особенно стороны, получают поводы обсуждать и догадываться, в чью пользу суд доискивается истины, какие обстоятельства получат меньше его внимания, и на какой стороне интерес пострадает, когда суд посчитает неважными чьи-либо доводы и решит их оставить за рамками истинной полноты. Во всестороннем выяснении истины нельзя, не навлекая подозрений, вдруг рассудительно и практично остановиться и оставить полную всесторонность недостаточно полной и не до конца всесторонней. Между тем, правосудие, омраченное недоверием и явно предвзятое правосудие сходны по последствиям до неразличимости и образуют грех более тяжкий, чем суд простоватый, не самый умный и замеченный даже в ошибках, но непредвзятый.