Воображение, однако, позволяет опустить перерывы в этой последовательности или представить их как что-нибудь частное, а в ней самой увидеть постоянную связь, восстановить пропущенное и так все упростить, что воля покажется самой властью и обе они совпадут в совместном образе. Столь же непринужденно представляют власть в произнесенном или записанном повелительном слове, потому что повиновение и слово иногда явно связаны. Так, латинское auctoritas перестало быть просто изложенным мнением или наущением и, отдаляясь от своего первого значения (высказанное суждение), оборотилось властвующим решением и самой властью – сначала словесно-распорядительной, обыденно-публичной (potestas in populo), а потом и верховной властью в сенате – auctoritas in senatu, с которой связали право произносить сам закон (auctoritatem legum). Сходным образом в славянских представлениях к словам, собравшимся в гнезде корня «казать» (показывать, выказывать, наказывать – свидетельствовать, делать явным, поучать) со значением зрительно-речевого действия, выполняемого от себя, примыкают обозначения правовых и властвующих деяний^>85: с юридическими последствиями заказывают работу и товар, отказывают наследство, оказывают услугу, дают показания, доказывают, отказывают, обязывают политическим наказом, приказывают и, наконец, само право предпишут и отменят указом.

Воля и устно-письменные изъявления долго оставались под законом и не так от него отходили, чтобы выпустить произвол на свободу. Воля как таковая закона не создает, если на него же не опирается и не берет в нем оправданий. Уже в мировидении Новейшего времени простое желание без опоры на закон не даст прав тому, кто решит чего-нибудь пожелать. Те короли, что волю свою и себя самих объявляли законом или государством, были все же законными государями и сами держались законом^>86. Даже устроители беззаконных переворотов пробуют взять на свою сторону что-нибудь законно-приличное, вроде общего блага и социально-исторической справедливости, которую следует навести по воле народа, партии, а то и Господа. Сам коммунистический марксизм, решая упразднить право, опирается все-таки на закономерную смену экономических формаций и на справедливость с равенством имуществ или отменой собственности; фашизм зовет к правам благородной крови, народного духа и солидарности, а маоизм – к новокитайской социальной правде в смеси с конфуцианской добродетелью и законами благоденствия Поднебесной.

И все же воля-власть уже давно понемногу теснит господство права. Сначала она позволяет себе лишь убрать из права видимый непорядок, записывая и попутно его поправляя в записи, например, в эдиктах римского претора, причем не столько законной преторской властью^>87, сколько силой права народов (ius gentium) и естественного права (ius naturale), на которую эдикт опирается. Врожденный, как полагали, в них Разум – не житейский рассудок, а ratio, пронизавший собою весь мир, – дает естественному праву широту и простирает его не только на римское гражданство, но на всех людей и даже на животных (Ульпиан [Dig.I 1.1.3] в Институциях Юстиниана [Inst.I 2; II 1.11]), сообщает ему благо и справедливость (bonum et aequitas – Павел [Dig.I 1.11]) с равенством ее и соразмерностью, каких прежде не знал устоявшийся закон. От них через разумную волю право прибавляет в естестве и справедливости, что, однако, не отменяет узковатого права гражданской общины (права квиритов – ius civile), оставляет его в полном почтении, не позволяя пока что воле господствовать над законом и открыто его творить