– Мою тетушку Ханну и ее четвертого мужа…

Пирожки, захлебываясь от восторга и обильного слюноотделения, съел ночью Лом в перерывах между съемками.

Я открываю глаза и вижу над собой лицо бабушки. Она стоит, наклонившись, и для устойчивости упирается руками в согнутые колени. Пахнет мхом и прелыми листьями. Спине холодно и мокро. Я вспоминаю, что свалилась от ужаса прямо в лужу у бочки под водостоком. Рядом со мной по стене веранды сплошным ковром вьется багрово-сентябрьский дикий виноград.

– Все собрались и ждут только тебя уже полтора часа. Вставай, хватит валяться, – приказывает бабушка.

Встаю, взявшись за края переполненной бочки. На темной поверхности воды, распластавшись и уже еле двигая уставшим телом, плавает полудохлая лягушка. Я подхватываю ее ладонью снизу за брюшко, опускаю на землю, быстро осматриваюсь, отжимая свою капающую короткую косицу. Пакета нигде нет. Он точно стоял вот здесь, на лавочке, не могло же мне это просто почудиться! Он мог упасть на траву вместе со мной. Но его нигде нет.

– А ты не видела… – Пошатываясь и отлепив от спины мокрую насквозь ветровку, я неопределенно провожу рукой вокруг.

– Иди в дом.

– У меня был с собой…

– Иди в дом. Все давно собрались.

В коридоре я неуверенно оглядываюсь на бабушку: с моей одежды течет.

– Ладно, – кивает она. – Иди в моечную, я принесу тебе переодеться.

Я спускаюсь в подвал. Моечной называется помещение в сорок – сорок пять квадратных метров с отопительным котлом, ванной, которая гордо стоит на коротких ножках, почти посередине комнаты, как выпущенное на свободу парнокопытное (обрыдайтесь, квартирные, загнанные в угол!). Стиральная машинка, разделочный стол с металлической столешницей (о столе – разговор отдельный), душевая кабинка рядом со столом, потому что у них общий сток. На веревках сушится белье, в ящике с углем спит крыса, а под потолком, у маленького подвального окошка, висит летучая мышь. Висит и поджидает удобной минутки запутаться в мокрых волосах. То есть она должна там быть, меня с детства пугали этой мышью, когда я не хотела выбираться из пены в ванне. В уголь тоже нельзя было лазить (раньше котел топили углем), там обычно любила отдыхать крыса – хранительница подвалов и могил. Вдоль северной стены лежит тяжеленное копье, его наконечник до сих пор острый, до десяти лет я не могла даже сдвинуть его с места, да и сейчас мои редкие попытки поднять его больше всего напоминают неудачи штангиста.

Бабушка приходит с огромным махровым халатом и задумчиво смотрит на меня, пока я вытираюсь в душевой кабинке.

– Тебе нужно поправиться, тогда грудь будет красивей, – замечает она. – Ты слишком худа, чтобы притягивать к себе взгляды. Мужчины, верно, думают, что ты еще ребенок.

Я беру халат, бабушка развешивает мою одежду на веревках у котла.

– Приехала жена Пита, – говорит она равнодушным голосом. – И первая жена Макса. И твой отец. Твоя мать, конечно, тоже не упустила случая свалиться в истерике принародно. Но что особенно неприятно – приехала первая жена четвертого мужа Ханны. Это не к добру.

Я шевелю губами, разбираясь, кто есть кто, про себя: у дедушки Пита, конечно, была жена, раз у него имелось два сына. Черт, это же ученая профессорша, которую панически боялась моя мама! Макс – его сын, значит, еще приехала жена Макса – женщина, с которой он жил, пока его у нее не «отбила», как говорит бабушка, тетя Ханна. А вот как сообразить, что это такое – первая жена четвертого мужа Ханны?…

– Что тут непонятного? Ханна выбрала Латова, когда он еще был женат, – втолковывает мне бабушка. – И имел, между прочим, детей. У нее он четвертый официальный муж, у него она – вторая жена! Не смотри на меня так и соображай быстрей, у нас в роду, слава богу, среди женщин слабоумных не было. Его первая жена, от которой он ушел к Ханне, сейчас сидит в гостиной.