Ему показалось, что он видит за занавеской силуэт Уны, но в следующий момент Роберт распахнул перед ним дверцу, и видение пропало.

На другой день Отто проснулся поздно. Сквозь неплотно задернутую штору сочился слабый свет, подкрашенный пламенеющими листьями кленов. Стояла тишина, не нарушаемая никакими звуками извне, почти абсолютная, если не считать тиканья часов в прихожей.

Во рту у Отто пересохло, глаза словно присыпало песком, но – удивительно – голова не болела. Совсем. Возможно, потому, что накануне, едва закрыв за Робертом дверь, он торопливо закинул в себя щедрую горсть обезболивающих.

Раздевался он уже лежа на диване, и теперь одежда мятой кучей валялась на полу. Если бы это увидела аккуратистка Уна, она устроила бы ему грандиозную выволочку. Но, к счастью (или скорее сожалению), Уны здесь не было.

Приняв душ и побрившись, Отто сварил кофе, сделал бутерброды и без аппетита позавтракал, хотя прием пищи в два часа пополудни уместнее было назвать обедом.

Впервые в жизни ему никуда не нужно было спешить и абсолютно нечем было заняться.

Все неотложные дела Отто переделал накануне, за что поплатился к вечеру отвратительным самочувствием. Он дал себе слово впредь быть осторожней и больше отдыхать, по крайней мере, пока не прекратятся изматывающие приступы мигрени; снова лицезреть Порвиса не входило в его планы.

Отто вспомнил, что должен безотлагательно поговорить с Агнес, и досадливо поморщился. С одной стороны, он как отец обязан был ей помочь. С другой – Роберт перекладывал ответственность на чужие плечи и таким образом выходил сухим из воды, хотя, беря Агнес в жены, он брал на себя и обязательства по ее благополучию. Однако природная инфантильность, усугубленная новым режимом, позволяла ему оставаться мужем Агнес и при этом особо не утруждаться насчет ее самочувствия.

Отто сомневался, что Роберт проявил хоть какое-то усердие в своих попытках вытащить Агнес из депрессии, в которой она пребывала после потери ребенка (если, конечно, он эти попытки вообще делал). Вряд ли Роберт сильно хотел ребенка и, возможно, даже испытал облегчение, когда Агнес заставили избавиться от беременности, хотя, разумеется, никогда не признался бы в этом.

Отто некомфортно чувствовал себя в чужой квартире, пусть формально она и считалась теперь его домом. Тишина давила на него, не принадлежащие ему вещи напоминали о прежних хозяевах – таких же перекати-поле без собственного жилья, как он сам.

Отто оделся и вышел на улицу, еще не зная, куда пойдет, но точно зная, что, куда бы ни пошел, там ему будет лучше, чем дома.

Ноги сами привели его на автобусную остановку, откуда он в бытность свою писателем каждое утро уезжал в Литинститут. Неожиданно его охватило волнительное предвкушение. Он представил, как толкнет массивную дверь, поднимется на лифте, заглянет в бывший кабинет Германа Сноу, наверняка отправленного на пенсию новыми властями (интересно, кто теперь вместо Сноу восседает за заваленным рукописями столом и травит вульгарные анекдоты, не отрываясь от чтения и с вечно тлеющей сигаретой, зажатой между пожелтевших от никотина пальцев?..).

Поездка заняла не больше десяти минут, хотя раньше Отто казалось, что автобус тащится бесконечно долго, удлиняя и без того немаленький рабочий день. Короткая аллея, обсаженная вечнозеленым кустарником, вела к центральному входу, над которым висела бронзовая табличка с тяжеловесным названием «ЛИТЕРАТУРНЫЙ ИНСТИТУТ».

На ступеньках курили сотрудники. Ни одного знакомого лица, хотя Отто и не ожидал встретить кого- то из бывших коллег. Не ожидал – но все же надеялся.