Последнее, как выяснилось, оказалось не пустыми угрозами, потому что в одно далеко не прекрасное утро родители обнаружили Викторию в бессознательном состоянии: девушка проглотила полную упаковку сильного снотворного, а в записке открытым текстом указала причину.

Сказать, что город был потрясен, значит, ничего не сказать. Безродному, нищему сироте бросилась на шею девушка, о которой любой нормальный мужчина может только мечтать, а он, это ничтожество, выскочка, плебей, парвеню – отказался. Будь Виктория дурна собой, возмущенных, естественно, было бы значительно меньше, но… А то, что Илья не выразил ни малейшего смущения, не говоря уже о раскаянии, а лишь пожал плечами и сказал: «Не понимаю», – привело общественность просто в ярость. Правда правдой, но надо же и совесть иметь…

Кончилось тем, что отец девицы сделал все для того, чтобы Илья из Ростова убрался. Впрочем, особенно стараться не пришлось: пара-тройка звонков «нужным людям» – и вот уже главный редактор газеты, который твердо обещал взять талантливого молодого журналиста в штат сразу после получения диплома, начинал избегать его звонков, при встрече мямлить нечто невразумительное и вообще отводить глаза.

В других изданиях, где с удовольствием печатали заметки и очерки «нового дарования», его тоже перестали узнавать, а уж о публикациях и не заикались, отмахивались, даже не пытаясь найти благовидный предлог. Только у одного маститого, битого-перебитого журналиста хватило смелости сказать Илье то, что думали о нем все:

– Старик, правда, конечно, штука хорошая, но на хлеб ее не намажешь и под голову не подложишь. Пошел на принцип, обидел девчонку, а она не виновата, что у нее папа такой деловой. Опять же – любовь. Неужели ты не мог…

– Не мог! – отрезал Илья. – Один раз слукавил, второй раз притворился, третий раз откровенно соврал – и все. А правда – она одна, можно жить с нею, можно – без нее, а вот как галстук носить – нельзя. Утром без галстука, а вечером – при полном параде? Я так не могу. И не буду.

Старый журналист хотел сказать, что будет, куда он денется, не таких жизнь обламывала, но посмотрел в горящие синим пламенем глаза Ильи и поежился. А черт его знает, может, и не будет, фанатики во все времена водились, за правду страдали, на кострах горели, а народишко возле тех костров грелся, особенно в суровые зимы. С другой стороны, на костры их отправляли такие же фанатики, так что неизвестно, каким боком жизнь повернется, какой стороной монетка упадет. Время покажет.

Не отвернулась в эти дни от Ильи только Рита, которая защищала своего друга, как могла. Но ее – не без оснований – считали лицом в какой-то степени заинтересованным, а значит – необъективным.

Сама, видать, нацелилась на молодого перспективного холостяка, хотя с ее внешностью об этом и говорить смешно. Рита колкие намеки пропускала мимо ушей, потому что ее приводило в отчаяние другое: Илья теперь уедет, и ее робкие мечты о совместном счастье будут похоронены навсегда. Поехать вместе с ним? В качестве кого? Впрочем, Илья ей этого не предлагал, а сама она скорее умерла бы, чем намекнула ему на свои чувства.

В итоге, через два дня после получения диплома Илья собрал свои нехитрые пожитки, попрощался с Ритой, которая не скрывала своего огорчения и нежелания расставаться с другом, господи, именно с другом, только с другом! – и сел в поезд, направлявшийся на восток.

Настроение у молодого журналиста было, вопреки предсказаниям и ожиданиям, не просто приподнятое – великолепное. Он без сожаления оглядывался назад и думал о том, как на новом месте начнет жизнь заново, пробьет себе дорогу, сделает настоящую карьеру благодаря своему таланту, а не родственным или иным связям. Главное – не отступать от своих основных принципов: все своими руками и все честно. И тогда, как поется в песенке из некогда популярного телефильма, «посмотрим, кто у чьих ботфорт в конце концов согнет свои колени».