– Как звать?

– Бакуня.

– Балаболишь много?

– Наоборот.

– Понятно. А по родичу?

– Илья Плетнев, сын Михайлов.

– Известная фамилия. Что ж, дворянский сын, отблагодарю тебя за смелость.

В тот же день Малюта выпросил у царя Бакуню к себе в помощники, как теперь говорили на свейский манер, в тиуны. «Платить ему сам будешь, – сказал царь. – Казна пуста». «Моя забота, государь». И не обидел Илью, положил ему в год аж 60 рублей серебряными новгородками.

– Не каждый дворецкий такую деньгу зашибает, – завершил свой рассказ Василий. Хотя и меня царь не обделяет. Не желаешь спросить сколько мне дает?

– Нет, – ответил Борис. – Ты лучше скажи, что собой представляет этот Илья. Жаден, расточителен, добр, злой, умен ли глуп, али просто никто?

– Я и сам пока до конца его не разобрал, нужды не было. Но не глуп это точно. Есть в нем что-то собачье. Больно предан.

– Собачье? – улыбнулся Годунов. – Это хорошо.

– Что же для нас хорошего? – я же догадываюсь к чему ты клонишь, – ни за какие деньги хозяина не продаст.

– А зачем собаке деньги? За золото не продаст, а за косточку, со всей душой.

– Как..? – сразу и не понял Василий, а когда дошло, щелкнул пальцами. – А ведь верно. За кость любой пес про всё на свете забудет. Да-а, Бориска, далеко пойдешь. Давай-ка я тебе изложу, что задумано.

В бывшие хоромы князя Старицкого Бакуня ввалился как к себе домой. За ним следом, в низкие, но широкие двери вошли опричники в красных кафтанах, с короткими бердышами. Им никто не препятствовал. Губов отпустил на ночь своих кромешников.

Не поздоровавшись и даже не кивнув, Бакуня уставился на Бориса.

– А это кто таков? Для утехи взял? Ха-ха.

– Тебе-то что за дело? – не смутившись, ответил Василий. – Говори за чем пожаловал.

– За тобой, не иначе. Григорий Лукьянович к себе требует.

– А он что за птица, чтобы меня, царского стряпчего, к себе требовать?

– Видать, жуть как понадобился. Ежели сам не пойдешь, велено силой доставить.

Бакуня кивнул опричникам и те двинулись к Губову.

– Вы бы не шустрили, – подал голос черноволосый мальчонка. Он отодвинулся от стола и Бакуня увидел открытый бочонок… с порохом. В руке парень держал тлеющий трут. – Кто торопится, тот богу не молится.

– Что ты, юнец? Охолонись, – сглотнул тиун Малюты.

Он был не из пугливых, но неожиданные повороты иногда выбивали его из колеи. Не надолго.

Опричники, увидев порох, опустились на лавки у стены, заморгали.

– Юнец-то тебе верно сказывает. Ежели не желаешь в очередной раз разочаровать господа, уймись покуда, выпроводи своих людишек. Разговор имею. И не дури, балабол, нам все одно терять ужо нечего.

Но кромешников и не надо было «выпроваживать». В следующее мгновение они уже толкались задами в дверях, пытаясь все разом выбраться наружу. Один из них обронил бердыш. Секира отскочила от стенки, упала на Бакуню. Как лезвием срезала часть воротника на кафтане, чудом не задев самого.

– Ладно, – вздохнул Плетнев, садясь за стол. Он не переставал боковым зрением следить за тлеющим трутом в руках юнца. «Вот ить, худоумец, как близко огонь к зелью держит. Рванет и сапог не сыщут. Что же надобно Ваське, раз на такую крайность сподобился? Не иначе, все заранее просчитал… а, значит… значит, царь али ужо помер, али жив – здоровехонек и медовуху малиновую кушает. Хм…»

– Угощений не предлагаю, – сказал Губов. – Так вот. Ежели не желаешь вслед за своим хозяином на плаху отправиться, вникай в то, что я тебе поведаю. Государь мертв. В ночь на Святителя Петра и преставился. Отравил его твой Малюта. Помогал ему ты. Доволен?

– Я-я…, – замычал Бакуня, но так и не нашелся что сказать дальше. Одно дело разговоры в доме Старицкого – жив царь али нет, а тут сам Васька Губов об том говорит, да еще с бочкой пороха в обнимку. Серьезно. Опомнившись, начал креститься.