Прибежал запыхавшийся староста, стал истово кланяться царю. Тот вырвал у него связку ключей, отпихнул. Сам отворил замок, сдвинул лязгающий засов. Швырнул ключи в физиономию Бакланова. Староста схватился за щеку, но не издал ни звука.

– Показывай дьяка, – велел царь.

Староста побежал по скользким ступенькам, крикнул из темноты стрельцам:

– Чего стоите, олухи, огня несите!

Под светом трех факелов, Иван принялся осматривать голое, желтое как китайская бумага тело дьяка Никитина. Ровная рана от кинжала находилась прямо под левым соском, там где сердце. Рядом – неглубокая, с полпальца величиной царапина. На лбу ужо почерневшая шишка.

– Шелом на дьяке был? – спросил государь, с трудом разжимая кулаки Никитина.

– На седле висел, – с готовностью ответил староста. – Лбом-то он, видать, когда свалился ударился. А стряпчий Василий у него деньги забрал.

– Знаю, не трезвонь. Камней-то на столовом дворе нет. Земля одна мягкая.

– Мягкая, государь, – поддакнул Бакланов.

– Как же он тогда шишку набил?

– Не знаю, может, о край стола.

– Споткнулся, об стол башкой, а потом ровнехонько на кинжал?

– Так, видно.

– Коломесь дурной, тогда бы лезвие не вошло прямо, а рана ровная.

– Ровная, государь.

– А это что?

На разжатой ладони и пальцах дьяка были глубокие порезы.

– Где кинжал?

– Кинжал! – завопил староста.

Стрельцы побежали в пыточную избу и вскоре принесли обоюдоострый клинок Никитина, который ему подарил сибирский посланник.

Иван приложил лезвие к ладони дьяка. Ухмыльнулся.

– Видишь?

– Вижу. Что, государь?

– Перед тем, как клинок вошел Тимошке в грудь, он за него хватался. Ежели бы дьяк на него свалился невзначай, то он не успел бы этого сделать. Уразумел?

– Уразумел, государь.

Царь резко повернулся, пошел к выходу. За ним расторопно побежали стрельцы с факелами. Теперь ему было совершенно ясно, что думного дьяка убили. А Бориска врет.

На утро слобода узнала, что государь Иван Васильевич сильно занемог. Эта весть быстро долетела до Москвы и застала Малюту Скуратова, когда он, наконец, въехал с войском в Белый город. Известие сильно удивило и напугало Григория Лукьяновича. Ведь в коробице, которую он передал князю Старицкому был совершенно безобидный порошок – порох с мукой. А еще, как обухом по голове, когда он узнал, что в Александрове внезапно преставился думный дьяк Разбойного приказа Тимофей Никитин. В очередной раз схватил Бакуню за грудки:

– Всё ли сделал, как я велел?

– Молю тя, Григорий Лукьянович, – с испугу обронил тиун присказку хозяина. – Передал твое письмо дьяку ночью на Яузе, никто не видал.

– Ну, а до того, как с ним встренулся, как об том договорился? Надеюсь, в приказ не препирался?

– Обижаешь, Григорий Лукьянович. Мальчонку – сбитенщика за полушку нанял, научил, чтоб передал Никите, что его в темень у Лихой заставы ждут.

– Отчего же тогда Тимошка подох?

Бакуня развел руками:

– Так, видать, на роду написано.

– Дурень! – оттолкнул тиуна Малюта. – Попало ли письмо к царю, вот и ломай теперь голову. И от чего он занемог?

– На Торговой площади сказывают, ужо Филипп государя причастил, отходит.

– Да-а. Неужто князь Владимир порошочек подменил? Во, беда-то! Или не беда?

– Чего?

– Не напрягайся, лопнешь. И что с князем Старицким? – вслух рассуждал Скуратов. – Ежели письмо дошло до Ивана, то тот в Александрове под замком, а ежели…

– Чего ты гадаешь, Григорий Лукьянович, как девка перед рождеством. Здесь князь, под Москвой, в Воробьевой слободе, у сродственников.

– Откуда знаешь? – выкатил глаза Малюта. Его часто поражало то, что тиун ведает всё, что творится кругом. Ценил в том числе и за это.