Бориска Годунов и его дядя Дмитрий сидели на лавках со связанными сзади руками по разным углам. Посередине просторной избы, пахнущей еще свежей сосной, был поставлен стол дознавателя, за которым разминал желтые пальцы заплечных дел мастер, опричник Петр Хомутов. Над ним – круглая балка с перекинутой через неё веревкой. Внизу – не оструганное бревно, чтобы привязывать к ногам воров. Он вертел в руках кинжал с костяной рукояткой, которым якобы случайно зарезался дьяк Никитин.

Хомутов не применял каких-то особенных пыточных приспособлений. Обычно использовал длинную плетку с тремя крючками на концах, вымоченную в водке. В редких случаях – чугунок с крутым кипятком или железный веник. Но почти все изменники и колоброды, подвешенные на дыбе, ужо после первого или второго «уговора» кнутом развязывали свои языки. Попался, правда, один крепкий – дворянин Иван Спорый – хотел к Сигизмунду сбежать, предупредить, что Грозный собирается в очередной раз двинуть войско на Вильно. Выдержал Ванька аж семь ударов, а потом, в кровавых соплях, и сознался. Выдал всех своих подельников, в том числе и трех дочерей пяти лет отроду. А также приплел Федьку Басманова и Марию Темрюковну со всей её дворней. Пришлось утопить поскорее с глаз долой в пруду слободском вместе с его девками. Жену на кол посадили только через седмицу, так, на всякий случай.

Государь подошел к печи, где томились на углях железные прутья в виде веника, приложил к ней ладони. Что-то мерзнуть в последнее время стал. На дворе хоть и снег, но тепло. Не иначе, ужо отраву подсыпали. Он ждал Ваську Губова, который встречался в кабаке с поваром Малявой. Согласится на измену али нет?

Идея предложить яд Маляве в виде целительного порошка для царя, принадлежала Василию. Стряпчий ввалился без приказа в келью собора, когда Иван Васильевич беседовал с братом Владимиром Андреевичем.

– Надобно этот порошок Маляве передать, посмотрим что творить станет, – выпалил он.

– Подслушиваешь, пес?

– Он дело говорит, – остудил гнев царя Старицкий.

– Только князю это делать не следует, – продолжил скороговоркой Губов. – Узнают служивые и жильцы, все переврут. Сейчас земство будоражить ни к чему. Я повару и предложу.

– К чему тогда о целительном снадобье сказывать? – сдвинул брови Иван.

– Малява, конечно, не поверит, что зелье пользительное и ежели возьмет…

– Ну, повесим его за ребра. А дальше? Не он же злодейство удумал. Малюта, сучий сын, живьем в землю закопаю.

– Ежели повар окажется облуднем, себя на будущее убережешь, – ухмыльнулся князь. – Еще один прыщ выдавишь. Тебе же забавно это делать.

Глаза царя зло сверкнули. Не хватало прямо сейчас ссоры, – подумал Губов, а потому поспешил сказать:

– Есть задумка, государь. Но позволь сначала первую хитрость исполнить.

Царь так долго держал руки на горячих камнях, что обжегся. Схватился пальцами за уши, втянул воздух сквозь редкие зубы. Оправил пегую, короткую бородку, такую же, как и у его главного теперь врага Сигизмунда, прошел к столу заплечника. Не глядя опустился на стул рядом и тут же подскочил, охнул. Сиденье оказалось утыканным острыми гвоздями. Отпихнул ногой, второй стукнул по крепкой ляжке Хомутова. Тот подскочил, испуганно выкатил глаза:

– Что, что, государь?

Покряхтев, Грозный жестом велел освободить место за заляпанным чернилами столом, сел. Пред царские очи опричник тут же притащил обоих Годуновых, бросил на пол у стены. Царь внимательно их оглядел.

Обычно Иван Васильевич имел удивленно-печальный взгляд, как будто он постоянно дивился несовершенству мира и по поводу этого несказанно страдал. Теперь же глаза его были полны лишь любопытства – как эти тщедушные людишки посмели против него что-то замыслить? Так смело и дерзко, под носом у преданных опричников, совершить кознодейство! Преданных? а преданны ли? Никому верить не потребно, даже себе, а уж другим и подавно.