– Я… с этой уродиной?! – Мой друг гордо ткнул пальцем в блудливо прильнувший силуэт. Здесь голос приобрел крайнюю степень торжества и одновременно спокойную злобу. – Да ты посмотри, что я с ней сейчас сделаю.

Он начал драть невинное фото в мелкие куски.

– Вот ей, вот! – подпрыгивал в исступлении сама поруганная честь. Затем окончательно перескочил на личности: – Получи, дрянь такая! Ублюдочное животное!..

Из гневных пальцев наконец посыпались бессильные обрывки. Существовал взгляд, бушующий праведным огнем, и тон, преисполненный долга и любовной укоризны.

– Скажи что и после этого ты мне не веришь!

Разумеется, такой метод решения аксиомы никакой Ферма не осилил бы. И это было оценено…

Удивительная вещь: когда после долгого перерыва я увидел сахалинские фото, в частности, где мы с девчатами лежим на пледе, разостланном по склону сопки неподалеку от берега уже океана, меня натурально обдало тонким сквозняком, стелющимся по траве с вершины. Вспомнились пограничники и старый, точно лишаем, обросший ржавой щетиной мерин с огромным, будто диван, крупом, равнодушно лупающий засиженными мухами глазами, выпученными настолько, что, казалось, смотрят несогласованно, как у хамелеона. Мы выпросили покататься верхом, и конь решительно не вез, а только капризно фыркал, вздрагивая верхней губой, шарнирно и судорожно ходил ушами и прядал головой и шеей с обвислой, редкой и ровной, словно гребень, гривой.

Таки потрогаем и производство. Очень вскользь, чтоб проще представить вещи, которые неизбежно войдут в рассказ. Уголь брали уступами, буровзрывным способом. Угол падения пласта – ломанный: если в верхней части лавы уголь отгружали на конвейер, то в нижней шел самотеком. Звенья, по два человека, следующую смену смещались на соседний уступ. Внизу было работать с одной стороны проще – уголь сам уходил – но и сложней, ибо лес на крепление доставался тяжелый, с необъятными порой комлями (верхние работяги, естественно, выбирали полегче). Помню, если срывалась вверху лесина, то неслась вниз с нарастающим шумом, под ор «Бойся!!!», и будто спички выламывала уже раскрепленные стойки. И вообще, летящий сверху уголь, разбивающийся о стойки, случалось, больно тыкал в спину, а другой раз, когда подставишься, и в лицо.

Работали в три смены, мы с Конде были в одной бригаде, с Лехой и Серегой в разные. И жили – мы с Валеркой в одной комнате, ребята в иной. Отсюда и виделись подчас только на выходные. Отсюда и с девчонками общались в паре с Кондеем. У него Таня, которую рвал он «из сердца вон» так беспощадно, моя – Света. И то – если выпадала удобная смена.

Вообще говоря, жили нескучно. И народ оказался общительный, и мероприятий доставало. Ясной чертой населения поселка являлась разнородность, оно представляло конгломерат, солянку; аборигенов здесь, кажется, не было вообще (отчего-то непременно за каждым жителем угадывалось мутное прошлое), отсюда мы не боялись отпора местных на наши происки относительно женского пола.

Вспоминаю ансамбль «Поморы», что облагодетельствовал гастрольным заходом, вполне грамотный, с приличной аппаратурой. Популярная артистка (Светлана… м-м… надо же, забыл фамилию – она играла, скажем, немилосердную любовь лейтенанта Шмидта… Коркошко!). Экскурсии в города… Отложилась поездка в Холмск. Море случилось нервным, грязным, буруны, грозно шипя, бросались на захламленный морской водорослью берег. Тучи низкие, лохматые, словно сотлевшее тряпье; насыщенный почему-то запахом нищеты ветер. Вычурной резьбы скалы, Пять братьев, уныло и неприкаянно торчащие в оборках желтой пены порядочно от берега, – точно фигуры на шахматной доске, или изваянные неземным резцом истуканы острова Пасхи.