Она давно все приняла и поняла.
Пошла к пещере, подхватывая сосуды худыми руками – чересчур тяжелые, для него не принято скупиться. Шаг, два – и окунулась в темноту, на этот раз настоящую, ласкающую бедра, сокрытые мягкой тонкой тканью: никогда не знала, как та называется. Никто не рассказывал.
В герметичной и пугающей тишине, она всё спускалась – конечно, помнила, что он ждет там, глубоко. Холодало, острые камни резали ноги, что-то мокрое касалось щиколоток. Вспомнились рассказы о далеком море и бархатистых водорослях, щекочущих ступни, будто шагаешь по роскошным коврам, впитывая свежесть далеких тропических ветров. Она отдала бы все, чтобы побывать в этих дивных местах, но мечте не суждено сбыться. В любом случае.
И вот ее настигло шипение, перерастающее в рев. От неожиданности она выронила сосуды и совсем не услышала, как они разбились, – по тоннелям катился куда более громкий и пронзительный звук. В темноте она с трудом разглядела чешуйки огромного змеиного тела, эти тени среди теней, холодный оникс, будто отражающий мрак; потом – два белоснежных бивня, извивающийся хобот и горящие хищным гранатовым пламенем первобытного пожара глаза со сдвоенными зрачками…
Она знала, что делать.
Упала на колени, пошарила в острых осколках среди золота и других подношений, нащупала и крепко сжала спрятанный на дне сосуда камень.
Самый огромный и прекрасный драгоценный камень старейшин, который удалось украсть.
I. Хищный блеск граната
Лес там древний стоял, никогда топором не сеченный,
В нем пещера была, заросшая ивой и тростьем;
Камни в приземистый свод сходились, оттуда обильно
Струи стекали воды; в пещере же, скрытой глубоко,
Марсов змей обитал, золотым примечательный гребнем.
Очи сверкают огнем; все тело ядом набухло,
Три дрожат языка; в три ряда поставлены зубы.
Метаморфозы[3]
Песок сводил его с ума.
Солнце высушивало сознание, обращая бурный поток мыслей бесцветной пустыней, где лишь изредка встречаются оазисы-озарения. В легкой белой широкой тунике с пурпурным подолом и золотистыми геометрическими узорами, такой привычной, было чересчур жарко. Пришлось замотать тканью голову, чтобы не пекло вечное, так нежно любимое египтянами солнце; пришлось снять все украшения – обожаемые им позолоченные кольца и халцедоновые амулеты, не абы какие, а сделанные на заказ – он никогда не носил дешевок. Купец Ба́алато́н[4] понимал: так безопаснее, металл не раскалится, не оставит ожогов. Понимал – но уже скучал по побрякушкам, радующим глаз и душу. Осталось только кольцо в носу, над которым нагловато посмеивались прибывавшие в Карфаген эллины; даже не догадывались, что карфагеняне еще громче посмеиваются над ними, но уже за спиной. А иногда, и Баалатон часто ловил себя на этой мысли, так хотелось высказать все в лицо, но…
Но выгодные торговые отношения лучше лишний раз не портить.
Баалатон достал шелковый платок, вытер смуглый лоб, потом пригладил коротковатую густую черную бороду и тут же схватился за горб верблюда – показалось, что мир качнулся. Уже давно подташнивало от езды на этих проклятых животных – и как другие народы выносят их, когда есть удобные и послушные карликовые слоны?
Выпрямившись и уставившись на скучные барханы, Баалатон тяжело вздохнул; подумал, что еще несколько дней назад совершенно не собирался находиться здесь, в этой…
Он сам так до конца и не понял, где конкретно.
Над ливийским[5] побережьем вставало солнце – его рубиново-гранатовый свет взмахами кисти окрашивал Карфаген словно густой тушью, избавлял закоулки великанского города от паразитов-теней, делая самые незначительные детали яркими и до боли отчетливыми. Он просыпался и тонул в контрастах.