При виде сосредоточенного, приближающегося наступательным шагом комдива в распахнутой бурке на Петькиной по-детски бесхитростной физиономии засветилась счастливая улыбка, отвечающая состоянию «жизнь удалась». Возникало полное впечатление, что ординарец готов раствориться в отеческих объятиях легендарного командира. Тем не менее без лишней фамильярности боец выструнился в неподвижной стойке и сделал под козырёк, демонстрируя готовность тотчас приступить к выполнению любого, самого рискового задания.

– Докладывай, герой, как ночевала дивизия? – без долгих предисловий поинтересовался комдив, по-петушиному выпячивая грудь перед габаритами сияющего молодца.

В ожидании ответа Василий Иванович сбросил за спину, прямо на росную ещё траву, походную бурку. Ловко захватил в обе руки потёртый до бронзовых залысин бинокль и начал рассматривать верхушки ближайших сосен.

То, что Чапай начинал разговор в деловом командирском тоне да ещё с приставленным к глазу биноклем, было недобрым знаком – об этом знал любой красноармеец доблестной дивизии. В данном случае Василию Ивановичу сделалось доподлинно известно, что ординарца в расположении ночью не было. Самовольная отлучка за пределы контролируемой территории являлась грубейшим нарушением воинского устава, фактически прямым отступлением от присяги.

Кашкет ещё с вечера стуканул командиру, что Петруха втихаря мотался за линию фронта, чтобы сменять у знакомого беляка за четыре трофейные гранаты золотое колечко для своей обожаемой невесты, пулемётчицы Анки. По закону военного времени, дело следовало без промедления пускать в трибунал, и вопрос этот всю прошедшую ночь не на шутку тревожил комдива. Но вылазка была точно геройской, не в смысле потери четырёх гранат, при очевидной нехватке огневых средств, а в смысле добычи подарка для любимой подруги. К тому же Петька не единожды своей боевой отвагой сохранял Чапаеву жизнь и, что самое важное, крепко умел держать язык за зубами. А уж это по революционным временам сразу тянуло на пару «Георгиев». Поэтому Василий Иванович отставил бинокль, пристально посмотрел ординарцу в источающие безмерную радость глаза и задал прямой, как хлопок карабина, вопрос.

– Сам покажешь колечко или дуру станешь ломать? – предельно недвусмысленно поинтересовался Чапай. И перевёл внимание на пройдоху Кашкета, который с показной бережливостью отряхивал с походной командирской бурки приставшие листочки и веточки.

Новость, надо прямо сказать, застала Петьку врасплох. Он даже в мыслях не допускал такой подлой засады, так как был абсолютно уверен, что операция прошла без сучка без задоринки. Если по-честному, то беляком был двоюродный его брат, Митька. С ним прошло безмятежное деревенское детство, с ним делил беспокойную молодость, и дружба эта никогда не терялась. При всей беспощадности гражданской войны, братья так и не научились видеть друг друга сквозь крестовины прицелов стрелковых оружий. Не было серьёзных причин, да и здравого смысла, разрушать годами скреплённую, живую кровную связь.

Не отыскать в целой округе более удачливого конокрада, чем Петькин двоюродный брат, поэтому они сообща частенько обстряпывали гривастые сделки. Не единожды братан втихаря наведывался в расположение чапаевской дивизии. Мог заявиться к Петьке просто на чай, но более всего для совершения доходных комбинаций. Две недели назад Митька не преминул поздравить с днём рождения сердечную зазнобушку почитаемого брата, пулемётчицу Анку. Заявился с роскошным подарком, в виде хрустящего кавалерийского седла чудесной английской работы, в заплечном солдатском мешке, и на обратном пути едва не угодил к чапаевцам в плен. Выручила горячая, из-под белого штабного офицера уведённая лошадь.