– Честь имею.

– Взаимно, – ответила Керри, и он отвернулся.

Она склонилась к тете и прошептала ей на ухо:

– Рема, а почему у него были рисунки Билтмора?

– Если б ты тут не обвиняла его в том, что он выдумал свое собственное имя, глядишь, он и сам бы тебе рассказал. – Но тут Рема вдруг уронила клубок. – Мы уж почти дома, а я напрочь забыла, что у меня есть.

Она развернула сверток из красной материи, и по всему вагону разнесся аромат запеченного окорока и корицы. Потом подняла большую банку, стоящую у нее в ногах, и отвинтила металлическую крышку.

– Пусть сладкое молоко и не охладилось, но не думаю, что оно свернулось, – мои ноги подсказывают, что пол у них тут вполне холодный. – Она засунула ножичек с широким лезвием в баночку поменьше, наполненную печеными яблоками. Вложив по куску ветчины в две булочки, она намазала каждый из них яблочным пюре и протянула близнецам. Потом сделала то же самое для репортера, а потом еще три, которые передала Керри, а та, в свою очередь, отдала два из них не-Марко Бергамини и его брату, который только проснулся.

Рема кивнула в сторону малыша.

– У бедняжки, небось, уж колики начались, сколько он уже путешествует.

– Он так голоден, что ему невесело, – транслировала Керри, и оба итальянца явно выдохнули с облегчением.

– Это очень любезно с вашей стороны, – сказал репортер, но при этом вернул свой бутерброд.

Рема нахмурилась.

– Сынок, это был кабан, который успел пожить на этом свете и не очень стремился жить дальше, если это тебя успокоит.

Керри открыла было рот, чтобы объяснить тете, в чем дело, но репортер улыбнулся Реме, и это ее успокоило.

– Мадам, спасибо, что вы угостили меня.

Керри откусила кусок, чувствуя, как яблоки, ветчина и булка буквально тают во рту. Потом она коснулась плеча Ремы.

– Мало ли что они тут думают, – сказала Рема. – В этом своем городище.

Старший итальянец, проследив, что Карло съел свою булку, откусил от своей.

– О-о-о, – сказал он, и это был почти стон. – Mio Dio[2].

Довольная Рема снова взялась за свое вязанье.

– Ну, и тебе mio Dio, сынок.

Ее спицы снова застучали. Снаружи начало смеркаться, и все посерело, но висящие в вагоне лампочки светились теплым желтым светом. Поезд постукивал и покачивался, и все они, сидящие в первом вагоне, постепенно смолкли. Заходящее солнце посылало сквозь окна свои последние лучи.

Керри пыталась представить себе, что ей нужно будет сказать. Как ты себя чувствуешь, папа?

Неплохо.

Я слышала, ты бросил пить. После всех этих лет, когда ты довел маму до могилы. Эгоистичная сволочь.

Она вздохнула. Не самое лучшее приветствие после двухлетней разлуки.

Ей хотелось бы, чтобы он умолял о милосердии. Вымаливал прощение.

Чего Джонни МакГрегор – окажись он хоть в пекле, хоть в потопе, а потом снова в пекле – не сделал бы никогда.

Керри ощущала убаюкивающее качание и постукивание поезда. Взбираясь все выше на Голубой хребет, вагон все сильнее раскачивался из стороны в сторону. Слева от нее попутчик с маленьким братом и свернутым рулоном бумаги, прижатым к груди, поглубже уселся на сиденье, опустил голову и задремал.

Поезд замедлил ход, и пролетающие за окном размытые зеленые контуры начали формироваться в очертания деревьев. Мимо нее по проходу пробирался пассажир. Керри почувствовала, что ее тело расслабилось впервые за все время после получения телеграммы.

И тут внезапно раздался визг тормозов. Поезд засвистел и накренился.

Итальянец вскрикнул, просыпаясь, и схватил своего маленького брата.

– Нет! – вскочил он на ноги. – Нет!

В темноте раздался резкий свист струи вырвавшегося из котла пара. Должно быть, это корабль. Приближается к верфи.