Он вытянулся по стойке «смирно».

– Да, господин генерал, – сказал он. – Жду ваших приказаний.

На этот раз никаких сомнений быть не могло: это был голос самого Альмайо.

– Слушайте меня хорошенько, кретин несчастный. Расстреляйте их всех, и немедленно. Вы поняли, Гарсия? Немедленно. Тела отвезите в горы, но недалеко. Не закапывайте их, как велел вам Моралес. Я хочу, чтобы их нашли. Сверните в сторону от шоссе на несколько километров и оставьте их там, на виду. Потом приедете и доложите мне лично. Повторите.

– Слушаюсь, господин генерал, – заорал Гарсия. – Расстрелять сейчас же. Трупы оставить в горах в нескольких километрах от шоссе. Все понял, господин генерал. Да здравствует революция!

Он продолжал стоять навытяжку, пока не услышал сухой щелчок на другом конце линии. Затем с почтительным изяществом оттопырив мизинец, положил трубку. После чего вытер лоб рукавом и повернулся к пассажирам. Он и так был уже достаточно пьян, а роль, которую ему предстояло сыграть в том, что он расценивал теперь, пользуясь терминологией, употреблявшейся до сих пор оппозицией, как «первый шаг к освобождению от американского империалистического ига», лишь усиливало его опьянение и смятение, тем более что он и сам состоял на жалованье у американского военного атташе, поставляя ему время от времени кое-какую информацию из президентского дворца. Он знал также, что Альмайо и все правительство, помимо официальной помощи Соединенных Штатов, оседавшей у них в карманах, получали двадцать процентов от всех сделок, заключавшихся с американскими фирмами. Теперь-то уж эти поганые янки заплатят наконец за то, что столько времени подкупали и разлагали руководство страны. Это было логично и естественно, но он все же был ошеломлен быстротой, с какой в нем разгорелся патриотический пыл. И когда он повернулся наконец к американским империалистам, на лице его читалось безграничное изумление. Однако то, что он увидел, было столь неожиданно, что глаза у него буквально полезли на лоб.

Впереди кучки побледневших, до смерти перепуганных путешественников стоял некий белый призрак, искрящийся розовыми, желтыми и зелеными блестками, в необъятных пышных белых панталонах, в белых чулках и балетных тапочках и с густо напудренным лицом; на голове у него была белая остроконечная шапочка, в одной руке – смычок, а в другой – миниатюрная скрипочка. Капитан Гарсия, с которым уже два-три раза случались приступы белой горячки, видел обычно в этом состоянии кишащих вокруг крыс и змей, однако даже во время самых сильных припадков ничего подобного этому призрачному существу ему никогда не мерещилось. Он отскочил назад, взвыв от страха.

– Что это? – отрывисто проговорил он.

А это был всего лишь юный господин Манулеско, знаменитый «виртуоз», пытавшийся спасти свою шкуру. Поняв, какая ему грозит участь, он сначала не поверил, но потом мысли его стали крутиться с бешеной скоростью, словно попавшая в ловушку мышь, и наконец на ум ему пришла такая военная хитрость. Он считал, что где-то произошла ошибка, чудовищное недоразумение, в которое с трудом можно поверить, но которое любой ценой нужно разрешить, поскольку – и он это прекрасно осознавал – оно может стоить ему жизни. Кому всерьез могла бы прийти мысль поставить к стенке музыкального клоуна? Остальные-то вполне могут оказаться шпионами. Но он – бедный циркач, он никогда не занимался политикой, и сейчас он это докажет. Он покажет этому офицеру, кто он такой, убедит его в своей невинности. За всю историю цирка никто никогда не расстрелял ни одного клоуна, даже русские во время их октябрьской революции, даже венгры с их Белой Куном. Никто. Во всем мире к клоунам относятся с почтением. Единственный способ выпутаться из этой ситуации – затронуть в душе этой скотины в военной форме некую струну, отвечающую за чувство святого, обезоружить его, представ пред ним в виде самого безобидного существа на свете, единственного, кого бьющееся в конвульсиях человечество ни разу не тронуло.