– Все хорошо, птенчик.

Прозвище, которым звал ее отец, успокаивало. А вот то, что он, сжав почти до боли бледную ладошку, тянул Асин подальше, чтобы она не видела происходящее, а происходящее не видело ее, – наоборот. Она попыталась заговорить с папой – и не услышала собственный голос за множеством чужих, взрослых. Вокруг суетились люди. Асин ничего не понимала, пока кто-то не стащил потрепанную ткань с огромного железного устройства, похожего на длинную трубу на толстой ноге.

– Что это? – Асин дернула отца за рукав и уперлась пятками в дощатый пол.

Но ей никто не ответил. А затем посыпались резкие рваные слова, которые застревали у Асин в голове и били там в барабаны. «Гарпунная пушка», «стреляй» и «другой давай». «Мы перевернемся, урод», «ниже, ниже» и «в сердце бей».

Асин закричала. Она толкнула отца в бок, попыталась вырваться. Быть может, до этого дня она не знала ничего об океане, зато прекрасно понимала, что значит «стреляй».

– Асин!

Но отец не собирался ждать, когда она перестанет сопротивляться. Он подхватил ее на руки, прижал к груди и унес. Туда, где можно было закрыть ладонями уши, крепко зажмуриться, свернуться клубком и все равно слышать, как поют эти большие прекрасные создания.

Поют, даже когда им страшно.

Говорили, что раньше члены одной семьи носили общее имя на всех. И эта незначительная деталь невидимой нитью связывала порой несколько десятков людей.

Теперь всё иначе, каждому – свое имя. Но Первый – весь этот огромный парящий над водой остров – годами жил как большая семья. Здесь люди знали друг друга в лицо и добродушно улыбались при встрече.

Первое имя – данное при рождении – оставалось лишь набором букв, зато второе – полученное в сознательном возрасте – несло в себе смысл. Его могло и не быть вовсе, тогда человек довольствовался одним-единственным именем. Это не делало человека пустым, никак нет, по крайней мере, о таком не говорили вслух. Второе имя Джехайи, папы, было Каррэ – «кочевник». А ее второе имя звучало как Ханна – «перо». Первое же…

– Асин!

Она подняла голову и вытащила изо рта длинный золотистый колосок, прилипший к губам. Волосы после недолгой дремы свалялись и теперь топорщились. Асин попыталась наспех примять их ладонью, но без толку. Пряди кололи кожу, а каждое прикосновение делало их скорее похожими на гнездо, свитое птахами.

– Не сплю! – отозвалась она, но слова тянулись, загустевали, засахаривались. Раз за разом Асин моргала, зажмуриваясь и резко, до ярких пятен, распахивая глаза, а затем зевала, некрасиво закрывая рот кулаком.

– Сколько просить можно? – измученно выдохнул папа, прервавший работу на грядках. Он оттирал ладони старой сероватой тряпкой, но черные пятна, хоть и бледнели, отказывались исчезать полностью. Как ни ругался он, как ни пинал валявшиеся у ног комки земли, это не помогало. – Давно бы сбегала уже и спала бы дальше.

Зависшее над редким лесом солнце роняло свой холодный свет. Толстая полоса вспаханного поля казалась Асин волнами. Поднявшись со стога сена и потянувшись – для этого она раскинула руки и слегка прогнулась в спине, – Асин побежала к дому по разбитым комьям грязи, по хрустящей, некогда зеленой траве. Туфли со стоптанными пятками то и дело пытались соскочить. Асин, ойкая, останавливалась, поддевала их указательным пальцем и возвращала на место. Выменять бы у торговцев пару зеленых лент, таких, чтоб не выцветали, и приделать к обувке. Только воевать с иглой и ниткой снова придется папе.

Не сказать, что Асин совсем не умела шить, но выходило у нее скверно. Хуже получалось только готовить. Папа и не настаивал: сам варил кашу и томил в горшках мясо; сам латал в детстве доченькины платьица, а как она стала постарше – форму. Точнее, то, что она гордо звала этим словом – полосатые штаны с лентами по бокам и слишком широкую рубаху. Папа звал этот наряд иначе – «не форма, а что попало». И она не обижалась.