– А сколько тебе лет?

– 52, – ответил боец с типичным лицом рабочего.

– Генкин?

– У меня желудок больной. К тому же я в армии никогда не служил.

– Обучим. Важно желание. Ну что, писать, что ли?

– Нет, лучше я работать буду.

– Что ж, за уши не потянем. Трусов не надо.

– Карпов?

– Остаюсь. Если все пойдем по домам, кто же за нас воевать будет, – сердито, с сердцем ответил высокий сухощавый парень.

– Хорошо. Правильно. Своих сразу видно.

– Королев?

– Ревматизм у меня, товарищ командир, и справка есть, – отозвался мой сосед, здоровый парень, комсомолец липовый.

– Что ж, Ленинград немцу сдавать будем? Здорово! Ладно, и без вас справимся. Вернемся с фронта – расскажем о вас как трусах. Тоже мне – добровольцы.

– Цыпленков?

– Остаюсь.

– Белов?

– Тоже.

– Степанов?

– Честно скажу – трушу я. ‹…›

Так проходила запись в партизаны. Отсеялось процентов шестьдесят так называемых больных и трусов. Одни жаловались на нервы, сердце, легкие и просто на нутро, другие на зрение, слух, ревматизм, желудок, находились и такие, которые честно признавались в своей трусости. Иные долго колебались. Эти люди были третьего сорта, хуже трусов и «больных», от них можно ожидать, что они и в плен сдадутся, и товарищей продадут. Я на них смотрел с отвращением.

Смеха было много, когда здоровый детина состроил жалкую гримасу, хватаясь за левый бок, он замогильным голосом причитал и жаловался на невыносимые боли во всей «середке». Да и палить из ружья он, по его словам, не умеет, а работать «дюже любит». Этот экземпляр развеселил бойцов и добавил бодрости в приунывших.

Отбор закончился. Вышли во двор. Нас, партизан, построили в две шеренги. Напротив, лицом к лицу – симулянтов и трусов. Мы отобрали у них амуницию, оружие, боеприпасы. Они охотно, даже с радостью расстались с тем, чему несколько дней назад радовались. Мало того, они снимали гимнастерки и услужливо предлагали нам сухие портянки, полотенца, даже кальсоны, которые не успели запачкать. Им трудно было скрыть безумную радость свободы и возвращения домой. Они были похожи на маленьких детей, которые одевают праздничную одежду пред тем, как идти на богатую елку. Были такие ласковые, добрые, словоохотливые. Предлагали свои услуги – передать наши письма лично в руки адресата, рассказать о нас нашим родным и знакомым. Они напоминали нечестного покупателя, которому кассир по ошибке дал сдачи больше, чем полагается, и торопящегося выйти из магазина.

Дома они станут, захлебываясь, рассказывать о том, как чудом уцелели, как много истребили немцев, как воевали за город Ленина. Дорогой они обдумают все. Их фантазия поможет им обрести славу в бесчестии. Они будут в пивных ударять себя в грудь и с пеной у рта рассказывать о своих «подвигах», и своих «ранах», и о «пролитой крови» за Отечество.

Мы их возненавидели. И не завидовали им. Пусть они идут к юбкам, уюту и покою. Надолго ли? Быть может, доведется встретиться. Тогда поговорим по душам. Недаром они боятся смотреть нам в глаза и голоса их такие трепещущие, как их подлые души. Вздыхают, ахают, причитают. Сброд подлецов и дезертиров. Горбятся: боятся, что командование раздумает и оставит с нами.

Вот их строят. Я быстро набрасываю несколько теплых слов невесте и, заклеив конверт с деньгами и коротким письмом, передаю его Борису Королеву с просьбой передать адресату. Звучит команда. И они уходят.

Небо, освещенное багрово-синими отсветами, казалось зловещим. ‹…› Сколько еще таких малодушных, трусливых людишек встретится на дорогах войны! Что им до Родины, до независимости своего народа, до страданий родных и близких. Быть может, немногим из нас суждено вернуться домой, а кто погибнет – семья того краснеть не будет. И потомки о нем с гордостью скажут: