– До весны нам надо еще дожить, – послышалось из толпы.

– Такие байки мы не раз слышали. Через неделю – другие такие же заготовители приедут, – неслось из разных уголков собравшейся толпы.

Данила стоял молча. В душе он сочувствовал крестьянам, но и в городе насмотрелся нищеты.

– Зря вы, Данила Георгиевич, надеетесь на понимание этих малообразованных мужиков, – проговорил стоявший рядом военный. – Надо было сразу ехать по домам и загружаться, начиная с крайней хаты.

– Зачем же с крайней, пусть начинает со своей сестры, – раздраженный голос обращался к Даниле.

Данила молча сошел с крыльца совета, подошел к повозке, на которой сидело двое молодых парней, что-то сказал им, и все трое поехали по направлению к дому Алексея и Марьи. Остальные также разъехались по домам.

Внутри у Алексея все кипело. Один закром выбрали подчистую. Подошли ко второму, туда всегда засыпалось семенное зерно.

– О, мужик, куда тебе столько зерна? – проговорил один с ухмылкой.

– Растолстеешь, неповоротливым станешь. А нам план нужен, – добавил другой.

Алексей раскраснелся, задергались мышцы на лице. В глазах трудяги показались слезы.

– Данила, хоть ты скажи им, что эти семена и матери твоей… пять дочерей у меня и свадьба через месяц, – Алексей уже сам не понимал, что говорил. – Как жить мне дальше?

– В селе не умрешь, мужик, а Данилу Георгиевича не трогай, он у нас честный человек, – оба парня стали засыпать зерно в мешки из семенного закрома.

Алексей выбежал во двор, а через минуту появился на пороге амбара с топором в руках. В два прыжка возле него оказался Данила, крепко сжал руку, топор бросил далеко к сараю.

– А ты, мужик, нервный, – испуганно проговорил один.

– Ничего не было, – приказал Данила всем.

Алексей весь обмяк, опустился в углу на березовый чурбан. Все мешки были наполнены, подвода отъехала от дома. Данила оглянулся: Марья стояла у окна вся в слезах. Сердце сжалось.

День был трудный. Данила даже не стал играть с любимым племянником. Вечером поздним прошелся по селу и собрался спать. Предупредил мать, что сегодня будет ночевать на улице, в повозке, чуть подстелет травы. Это Алексей оставлял каждый раз свою повозку во дворе Агафьи. Еще позже в дом к матери прибежала Марья: она искала мужа, волновалась, говорила, что таким его не видела никогда за всю совместно прожитую жизнь. Он был в сильном опьянении.

– Сегодня все мужики пьяные, – добавила она.

Марья ушла, Агафья долго не могла уснуть. «Прошлась» мысленно по всей своей жизни, а засыпая, наметила: «Встану пораньше, кулеш Даниле приготовлю, он у меня – ранняя пташка, и похлебку эту любит».

Ночь была царственной: все небо усыпано звездами, полная луна ярко светила прохладным светом. Эта прохлада вливала в ночь свежесть. Было светло, тепло, ни единого дуновения ветерка. Все замерло в коротком ночном сне до рассвета.

Агафья уже давно возилась у печки, ожидая появления сына.

– Намаялся вчера, – с жалостью вслух проговорила мать.

Показалось солнышко. Агафья налила полную миску похлебки, поставила на стол, отправилась будить сына. Завернула за угол дома, подошла к повозке… и остолбенела. Все вокруг стало черным с красными прожилками. Ноги стали ватными, опустили Агафью на землю. Под повозкой, в застывшей луже крови, лежал топор.

Подул легкий утренний ветерок, зашевелил светлые кудри на голове Данилы, отделенной от туловища. Богатырь спал вечным сном…

Только под утро отыскался Алексей: протрезвевший пришел домой, безумие было в его глазах.

– Нет мне прощения, – твердил он, не смолкая…

Вся волость собралась, чтобы проводить Данилу, много приехало военных и гражданских людей из города. Агафья все это время жила, как во сне, «просыпаться» ей уже не хотелось. Она сидела возле сына в окружении рыдающих внуков, только Феденька молча смотрел на любимого дядю, не осознавая происшедшего. Нет сомнения: сердце матери давно бы разорвалось, но четыре пары детских рук, обхвативших ее со всех сторон, посылали ей жизнь.