логику этого обоснования. Философия осуществляется наделе, в технике своего дела как апофатическая логика Н. Кузанского, как логика (техника) картезианского сомнения, как трансцендентальная логика Канта, диалектическая логика Гегеля, феноменологика Гуссерля (впрочем, здесь уже необходимы уточнения).

Полагаю, одни читатели уже недоумевают относительно того, насколько я вдруг технизировал, логизировал, даже методологизировал философское дело: а где же онтология, могут ли вообще залететь в эту классную комнату искры, способные возжечь философский огонь? Уместны ли здесь экстазы Плотина, как мы выйдем отсюда к мудро незнающему пониманию-приятию бытия (В. Бибихин), разве так дар мысли отдаривает себя бытию? (М. Хайдеггер). Другие заметят, что мы подошли к еще одной трудности, которую обсуждает В. С. Библер в статье о философском образовании40, но которая имеет прямое отношение и к философскому делу. Речь идет о взаимопредположении и взаимоотстранении мысли и понятия41.

Мысль строится из понятий, понятия же следует мыслить. Каждый раз, когда мы мыслим понятие, а не просто пользуемся им, мы должны развернуть всю мысль, но развернуть ее в точке этого понятия, как бы сосредоточить ее в этой точке, сделать ее всю – во всем ее развороте – неделимой, завершенной и изначальной. В мире греческой мысли эта трудность может быть передана так: то одно-единственное, на что обращено наше мыслящее внимание, мыслимо, если: 1) бесконечно развертываемое диалектическое обсуждение удается свернуть в единый логос определения; 2) единство определяющего логоса запечатлеть неделимой цельностью мысленно созерцаемого эйдоса; 3) неделимость, цельность – и бытийность – которого, в свою очередь, удерживать мысленным отнесением его к тому одному – уже не «логичному» и не «эйдетичному», – что делает единственным то «что», о котором мы мыслим и которое не мыслится ни вне той множественности и сложности, ни просто в его немыслимой простоте (см. описание этой парадоксальности «знания» в VII письме Платона: Epist. VII, 342 b – е; 344 b).

Этот парадокс и передается у Аристотеля таинственным словом нус, которое мы переводим как «ум», но часто встретим и такие переводы, как «понимание», «интуиция», «непосредственное схватывание начала». Когда мы умудряемся войти в ум, вся «техника», о которой мы так много только что распространялись, в самом деле, как будто отстраняется, отходит на второй план. Рассуждениями, делениями, силлогизмами нам все равно не добраться ни до единого, ни до единичного. Кажется, даже наоборот: чем больше мы рассуждаем, различаем, артикулируем, усложняем и изощряемся, тем дальше мы от неисследимой простоты и неприступной уединенности (странной отстраненности – см. ниже фрагмент Гераклита: DK В106) того «что», о котором мы болтаем. Отсюда, как бы со стороны самого бытия, весь мир наших эпистем, техне, аналитик и силлогистик представляется, в самом деле, странным и ничего не понимающим делом. Ум – начало мысли, строитель умных образов и логичных речей – как будто отрекается от этих мыслей, образов и речей и предпочитает умное молчание: все логосы, резоны, дедукции и индукции, дискурсы, структуры в нем возможны, способны начаться – и – как бы – не нужны… Он пребывает в молчаливом понимании бытия. He забудем тем не менее, что ум умен и полон бытия, потому что «бодрствует» (Аристотель) – исполнен мыслями, речами, доказательствами, предположениями, образами, эстесисом. Однако, когда ум заговаривает из своего собственного умного опыта, кажется, что слово берет само бытие, но так, что скорее отбирает его у говорения, забирает в свое молчание.