Он высвободился.

– Эй, вы там! – крикнул он.

Незнакомец поднял голову. Маленький туристик, унылый и щуплый, в белых носках и бермудах, выглядел смущенным.

– Извините, пожалуйста, – пролепетал он и снял шляпу. – Я хотел сфотографировать, как солнце встает.

– Весьма польщен, – отозвался Кон. – Сфотографируйте и покажите вашей жене. Пусть хоть знает, что такое бывает.

Турист нервно хихикнул и исчез. Кон посмотрел ему вслед. На миг возникло дурное предчувствие и тут же рассеялось. Слежка? Да нет, исключено. Ведь он избавился даже от отпечатков пальцев, а лицо ему хирург в Каракасе изменил до неузнаваемости.

– Ну, мы топопо или мы не топопо? – нетерпеливо спросила Меева.

– Топопо! – решительно ответил Кон.

И отвернулся от своих преступлений.

Кон был настроен решительно: он не желал больше терпеть козни Вердуйе, настало время положить этому конец. Несколько дней назад он потребовал, чтобы Бизьен выбирал: Вердуйе или он. И директор “Транстропиков” вызвал их обоих для разговора.

В десять утра Кон сел на мотоцикл, чтобы прибыть к назначенному часу в турагентство, где должно было состояться окончательное объяснение между ним, Вердуйе и Бизьеном. Но не успел он отъехать, как у него лопнула шина. Кон отвел мотоцикл к фарэ и решил голосовать на дороге, ведущей в Папеэте, однако на острове его все хорошо знали и, едва завидев, жали на газ. Так он стоял около получаса, пока вдали не появился мопед, на котором маячила фигура в белом – молодой доминиканец отец Тамил.

Тамилу было не больше тридцати, но Кон боялся его как чумы: он никогда не знал, чего ждать от преподобного отца, имевшего диплом агреже[14] по филологии. К тому же он как-то странно поглядывал на Кона, и Кона это тревожило. Он постоянно опасался, что его узнают. Это было чисто нервное. Он уселся сзади, заняв место привязанного к багажнику цыпленка, которого положил перед собой.

– Ну как? – спросил он монаха.

Накануне Кон предпринял своеобразную попытку примирить Гогена с его заклятым врагом монсеньором Татеном, иначе говоря, чувственное жизнелюбие с католической церковью. Он принес в дар школе при миссии одно из своих “полотен” – в надежде, как выразился он в сопроводительном письме, “увидеть его висящим на том месте, в коем некогда было отказано знаменитой картине моего учителя «И золото их тел»”. Эта картина была написана Гогеном во время безнадежной борьбы с властями за отмену распоряжения, запрещавшего таитянкам не только ходить с обнаженной грудью, но даже носить парео. В наивности своей Гоген придумал военную хитрость: попытаться заставить школу при миссии принять от него в дар “И золото их тел” – если это получится, то бой за наготу туземных женщин будет наполовину выигран.

– Поздравляю, – сказал доминиканец. – Ваша картина благосклонно принята.

И он вкратце рассказал, как все происходило. Накануне Татен вызвал его на совещание миссионеров, курировавших школьное обучение. Самые почтенные из них – преподобные отцы Зик, Сафран и Этли – насчитывали вместе около двухсот тридцати лет. Явившись, Тамил застал их в полном смятении. Несмотря на преклонный возраст, все трое сновали по кабинету на удивление проворно, но как-то смущенно и беспокойно, напоминая трех белых кроликов. Общими усилиями они отволокли к окну огромный пакет и принялись бережно, хотя и с заметной опаской, освобождать его от газет, в которые “дар” был заботливо обернут монашками. Татен, с острой бородой, густыми бровями и прозорливым взглядом, которым видел насквозь нечистые души – а он немало их разоблачил на своем веку, – стоял заложив руки за спину и безмятежно смотрел, как разворачивают картину. Преподобный Зик нервно развязал последнюю бечевку, преподобный Сафран снял последний лист газеты, а преподобный Этли, пятясь, забормотал молитву, явно готовясь к худшему. Тамил, засунув руки в карманы, подошел к распахнутому окну с видом на Океан и, отвернувшись, чтобы скрыть душивший его смех, погрузился в созерцание того, что люди именуют безбрежным пространством. Картина была уже полностью освобождена от бумаги. Татен внимательно ее осмотрел.