– Месье Кон, мы же просили вас сюда не ходить. Вчера прибыл пароход. Все туристы – люди почтенные и наверняка не нуждаются в… ваших услугах.

– Я желаю позавтракать у вас в кафе, – объявил Кон. – Готов заплатить вперед. Вы не имеете права меня не пускать. Я прилично одет, у меня сегодня приступ респектабельности. Ностальгия, что поделаешь! Хочется увидеть родные американские лица! Это накатывает на меня иногда. Если вы меня впустите, обещаю больше не ссать в бассейн. Вам ведь уже пришлось раз пять менять воду. Так что предлагаю выгодную сделку…

Директор оглядел Кона с головы до пят: хулиган был облачен в брюки и чистую рубашку; его борода и капитанская фуражка выглядели не такими засаленными, как обычно. У него даже имелась черная кожаная перчатка – единственная – на правой руке. Возразить было нечего. Только нос по-прежнему торчал как-то нагло, словно это был орган дерзости, а не обоняния.

Однако Матаоа Дженкинс смотрел на Кона с большой опаской. Последний раз, когда он позволил ему затесаться среди клиентов гостиницы, – директор вдруг вспомнил, что тогда на нем тоже была эта черная перчатка, – у двух американок, проговоривших с ним минут пять, случилась истерика. Это выглядело тем более загадочно, что, когда Матаоа сделал попытку вышвырнуть Кона вон, обе дамы бросились на его защиту и даже вручили негодяю чек на сто долларов, продолжая, однако, смотреть на него с ужасом и лить слезы. Было совершенно ясно, что он рассказал им какую-то непотребную байку. Дженкинс попытался осторожно разузнать у американок, что Кон им наплел, но те наотрез отказались давать разъяснения и только заклинали его “быть гуманнее с бедным мальчиком”.

– Хорошо, но обещайте не устраивать скандала. В последний раз… До сих пор не могу понять, что вы им нарассказали.

– Можете быть спокойны! Не подведу.

Кон прошел на террасу и оглядел ее наметанным глазом. Милые белые лица, наши, родные, подумал он в порыве умиления, которое испытывал всякий раз, когда видел симпатичное стадо баранов, с готовностью позволяющих себя стричь. Он заказал кофе, собрав волю в кулак, чтобы не прельститься соблазнительной попкой официантки Маруи. Некоторое время он вел себя скромно и тихо, сидя с невинным видом за отдельным столиком, а Матаоа следил за ним ястребиным взглядом, готовый броситься на него при первом же подозрении. Кон с наслаждением выпил кофе, после чего наклонился к соседнему столику и с величайшей учтивостью произнес:

– Прошу прощения, не будете ли вы так любезны одолжить мне на пару минут “Геральд трибюн”? Я так давно живу вдали от нашей доброй старой родины, что временами на душе делается тяжело, очень тяжело.

Милые лица немедленно приняли участливое выражение. Пожилые дамы улыбнулись. Более толстая из двух наверняка сказала себе: а ведь он ровесник моего сына. Надеюсь, этот балбес сейчас во Вьетнаме, подумал Кон, глядя на них с трогательным смущением. Пожилой господин протянул ему газету:

– Вы давно из Америки?

– Больше двух лет.

Кон с такой легкостью вживался в любую роль, что на миг у него и в самом деле сжалось сердце. “Эх, родина, родина”, – подумал он. И сделал усилие, чтобы выдавить из себя слезу, но ничего не получилось: у него было адское похмелье.

– Да, больше двух лет… Честно говоря, когда я вижу американские лица, у меня слезы наворачиваются…

Кон опустил глаза. Он старался не ради денег: ему необходимо было очиститься. На протяжении тысячелетий стыд, приличия, оглядка на людское мнение сковывали его, пожалуй, больше, чем что-либо еще, и, дабы они не пригнули его спину к земле – как крест, вечно возрождающийся из пламени, – он вынужден был время от времени их топтать. Вопрос психологической гигиены, не более того.