– Полно вздор-то нести. Надеюсь, господа, вы не взыщете, что я, не спросясь, решилась познакомить его с нашими собраниями?

– Помилуйте, нам даже очень приятно, – любезно уверили хорошенькую товарку близсидевшие студенты.

– Ну, так оставайтесь, – проворчал Чекмарев. – Облачение ваше вы можете приобщить вон к общей рухляди.

Он указал на кучу сваленных в углу шинелей, серых форменных пальто и салопов.

– Где присесть, – прибавил он небрежно, – потрудитесь приискать уж сами, стулья до одного заняты.

Двое студентов, полулежащих на кровати, сжалились над бесприютным пришельцем и отодвинулись в одну сторону. Поблагодарив, он пристроился кое-как на опроставшемся месте. Наденька, сидевшая почти насупротив его, подала ему через стол руку.

– Да и вы курите? – удивился Ластов, заметив в зубах студентки дымящуюся папироску.

– Как видите. Самсон крепкий, – присовокупила она не без самодовольства.

– А родители ваши знают?

– Н-нет, – должна была она сознаться и покраснела. – Maman, видите ли, не любит табачного запаха…

– Так-с. Вы скрываете от них из чувства детского уважения? Похвально. И вы находите удовольствие в курении?

– Пф, пф… да. Только голова с непривычки кружится.

– Так зачем же вы курите? Женщинам оно к тому же и нейдет.

Студентка сделала глубокую затяжку и сострадательно усмехнулась.

– Почему это? Мы создания нежные, эфирные, своего рода полевые цветочки; аромат наш может пострадать от едкого табачного дыма?

– Пожалуй, что и так.

– Липецкая, Ластов, silentium[5]! – возвысил голос Чекмарев. – На чем мы, бишь, остановились?

– Шроф описывал случай трудных родов! – отвечал кто-то.

– Извольте же продолжать, Шроф.

– Что это у вас, публичные чтения? Объясните, пожалуйста, – отнесся Ластов шепотом к соседу.

– Всякий из нашей среды, – отвечал тот, – кому попадется на неделе интересный случай болезни, обязан дать подробный о нем отчет. Не пользующие еще больных приводят все мало-мальски замечательное, прочтенное ими в книгах или слышанное на профессорских лекциях. Возбуждаются дебаты, при которых предмет окончательно разъясняется.

Студент, названный Шрофом, начал свое описание. После первых же слов он был прерван, но не без ловкости отпарировал возражения; вмешались другие, загорелся оживленный спор. Хотя Ластов был профаном в медицине, и изобилие медицинских терминов, испещрявших речь споривших, затемняло ему иногда общий смысл спорного предмета, – тем не менее внимание его было живо возбуждено: он видел свежие, бродящие силы, стремящиеся с восторженностью молодости к свету науки, к свету истины. Острые, меткие замечания, как искры из кремня, сыпались справа и слева. Если прения принимали слишком полемический характер, Чекмарев, исправлявший должность президента настоящего митинга, стучал по столу и не допускавшим противоречия «silentium!» водворял гражданский порядок. Досаждало Ластова одно – присутствие молодых девиц, выслушивавших лицом к лицу с молодыми людьми такие подробности о некоторых физиологических процессах, которые невольным образом должны были оскорблять в них врожденную женскую стыдливость.

За Шрофом выпросил себе право говорить другой студент. В самом разгаре прений один из присутствующих осведомился у хозяина: припасено ли пиво?

– Всенепременно, – отвечал тот.

– Чего ж, вы дожидаетесь? Тащите его сюда, совсем в горле пересохло.

– Patientia[6]! Явится вместе с чаем; всякому ad libitum[7] то или другое. Узнаем, что самовар?

Взяв в обе руки по бутылке-подсвечнику, он ударил их звонко одну об другую. В дверь высунулась голова:

– Чего вам?

– Ipsecoquens? Самовар?

– Сейчас закипел.