Это я потом понял, он оттого тарахтел, что больше ему выговориться не с кем было. И то сказать: со своими о таком страшно говорить, а чужие не поймут. И что казни царь сызнова затеял, и что Москва после Гиреева нашествия так и не отстроилась, и что полякам Бог за грехи наши одоление послал, так что они сперва наших из Ливонии выбили, а затем и нашу исконную землю воевать принялись. Всякого он, короче, мне порассказал, но сильнее всего меня за живое задело то, что поветрие снова появилось. Целую ночь я после этого разговора не спал, а наутро сел на коня да поскакал к синьору Альбини. Сказала ему, дескать, отпусти меня со службы, хочу в родную землю отправиться.

Он, конечно, мне попенял, что бросаю всю компанию не вовремя. Тогда в самом деле назревала война с генуэзцами, каждый воин был на счету. Но отпустил, спасибо ему. Был уж у меня в то время и конь, и пансырь, и пистоль, и деньги. Приехал я на Русь, в Смоленск, да там и встретил Мину Макарова, старого моего знакомого, бывшего купца. Он-то и устроил, где мне обосноваться, подсказал село давно заброшенное, в стороне от дорог. А по дороге туда мы вот этого встретили, – Фрязин указал на Варлаама, – пьяницу бездомовного. С тех пор живем в Воскресенском тем, чем промыслим. Нашли верных людей, которые нам сообщают, где поветрие снова открылось. Едем туда, унимаем мертвых с Божьей помощью, а люди добрые нас награждают, чем могут. Так и живем.

– Что же, вы одни на всю Русь с этой напастью боретесь? – спросил Максим.

– Да нет, не одни, – ответил Фрязин, отчего-то сразу помрачнев лицом. – Есть еще люди, вроде нас. Которые сами по себе, а какие и еще от особого приказа остались. Того самого, в котором твой батюшка состоял, до того, как в посольские люди податься.

– А что это был за приказ-то? – спросил Максим.

– А ты не знаешь? – Фрязин уставился на него с удивлением.

Максим помотал головой.

– Мне дядя вечно говорил, что после, после, а сам так и не сказал, – ответил он. – Он человек такой… запуганный.

– Битой собаке – известно, только палку покажи, – вставил отец Варлаам и тут же поправился. – Это я не дядю твоего так величаю, не подумай.

– Короче, приказу этому имя – Чародейный, – проговорил Фрязин, невольно понизив голос. – И занимались они там – сам понимаешь чем. Я-то так… на побегушках у них был. Туда сходи, тому грамотку передай. Настоящих-то их дел не видал. Но сейчас бы они очень пригодились, когда поветрие сызнова пришло.

– А теперь отчего этого приказа нет? – спросил Максим.

– Теперь… – Фрязин покачал головой, поскреб бороду пальцами. – Теперь на Руси много чего нет, что прежде было. Лет пятнадцать тому назад разогнал государь этот приказ, как зачинщиков смуты, и даже поминать о нем запретил. Теперь, говорят, те из его дьяков, кто выжил, тайно на Руси живут по лесам и с поветрием борются.

– Так ты один из них? – спросил Максим.

Фрязин в ответ покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Я – сам по себе.

И после этого он как-то сразу замолчал, принявшись с мрачным видом уплетать Варлаамову кашу. Отец Варлаам пытался снова его расшевелить и сподвигнуть на то, чтобы он что-то интересное поведал о своем фряжском житье, но тот уж отвечал односложно или только головой мотал, так что скоро все, наевшись до отвала грибного варева, улеглись спать.

***

Так ехали они почти неделю то проезжими трактами, то узкими лесными тропами. Последними – чаще. Города и крупные селенья объезжали стороной. Отец Варлаам объяснил, что это чтобы там никто не позарился на скарб с повозки. А то ведь враз обвинят в разбое и святотатстве, повесят на воротах, а добро приберут себе.