– Тогда будем знакомы: Костыль, то есть Вовка Рогузин. Моя мать тоже в санатории работает, кастеляншей.

И не дав мне опомниться, приказал губастому:

– Кунюша, верни Булдыгерову деньги!

Губастый удивленно захлопал глазами, но послушно полез в карман и подал мне сорок копеек. Вытащил он у меня восемьдесят, но я обиженно промолчал.

– Зачем ему отдавать, это теперь все наши, конфет или папирос купим, – затараторил кривоногий.

Теперь я узнал его: это он приходил за папиросами «Яхта».

Он зло пнул ногой пустую консервную банку и безо всякого перехода добавил:

– Это его мать в магазине работает, подумаешь, фифа, папирос не захотела продать, но мы можем и сами на перроне настрелять окурков.

– Заткнись, Захлебыш, завелся, – сурово остановил его Вовка. – Топайте по домам, когда надо, я вас свистну. А ты пойдешь со мной, – он сплюнул и вразвалку, широко разбрасывая ноги, пошел в сторону поселка. Я молча плелся за ним, удивляясь всему происшедшему. В деревне мы тоже иногда играли в военные игры, но никаких командиров у нас не бывало.

Мы прошли мимо конторы, свернули налево, вниз.

Вовка подвел меня к какому-то домишке, почти вросшему в землю, вошел в ограду и выкатил из сарая деревянный станковый пулемет. Он был сделан, как настоящий: с колесами и с фанерным щитком. Прорезь прицела на деревянном стволе заменяла прорезь шурупа, а вместо мушки торчала патефонная иголка. По щитку наискосок шла трещина, но ее можно было замазать варом.

– Будешь у меня пулеметчиком, теперь это твой пулемет, – важно сказал Вовка. – Наш отряд воюет с отрядом Генки Монахова, но у него одна мелюзга, сверчки.

Вовка закатил пулемет обратно в сарай и подпер дверь поленом.

– Завтра поставим трещотку и заберешь его домой. А пока пусть постоит здесь.

– Значит, ты здесь живешь? – огляделся я, проникаясь к Вовке невольным уважением.

– Нет, тут бабка моя живет, а наша квартира недалеко. Ну пойдем, пойдем, чего рот разинул!

И Вовка снова зашагал вперед, то и дело поправляя матерчатую кобуру.

– Эй ты, Костыль, завтра мы тебе рога обломаем, – выкрикнул кто-то из-за сараев срывающимся голосом.

– Костылю накостыляем, Костылю накостыляем, – торопливо пропел другой голос. Третий невидимка заговорил стихами:

– Моряк с печки бряк, растянулся, как червяк!

Вовка остановился и презрительно свистнул.

– Ломала бы у вас вошь в голове! На кулачки, небось, трусите? А то выходите.

Из-за сараев не откликались, слышно было только, как зашумел под ногами песок.

Костыль молча погрозил кулаком и, широко разбрасывая ноги, двинулся дальше. Я – за ним.

Мы подошли к брусчатому, разделенному на две половины дому, Вовка поднял щепку, просунул в щель дощатых сеней, откинул крючок и рывком распахнул дверь.

– Заходи! Вот тут мы и живем с мамкой. Еще есть сеструха, шлендает где-то.

За стеной Вовкиной квартиры что-то возилось, перекатывалось и сопело.

– Филатовы там живут, семья печниковская. Ребятишек как собак у Лямбарского. Днем и ночью шебуршат, как крысы, – поморщился Вовка.

Посреди рогузинской квартиры стояла облезлая плита с почерневшим обогревателем, около нее – кровать и сундук. Кухня отгораживалась от «передней» ситцевой занавеской. Кроме сундука, лавки, стола и нескольких табуреток больше никакой мебели не было.

– Отца у тебя нет, что ли? – почему-то спросил я.

Костыль сразу как-то сник.

– Нету, – сурово сказал он, – утонул мой батька давно.

– Как утонул? – не поверил я, вспомнив, что речка в Клюке воробью по колено.

– В Байкале, как! Матросом он был. Когда корабль перевернуло волной, отец прыгнул в воду, а свой спасательный круг отдал женщинам и детям. Почти уже переплыл весь Байкал, но тут ветер переменился, и его понесло на другую сторону. Так вот и утонул…