и таких фиалковых мехлемов
Рахшанда-ханым внесла еще два толстых белых чайника
на чёрно-цветочном лаковом подносе,
где круглились на черном лаке толстые розовые розы
Чай – как хорошо… Ах! как хорошо…
прохладная рубашка
прохладная ширина платья
волосы по спине
вытертые свежим полотенцем, выжатые
прохладные
не мокрые уже
Я была дома
Всё это был мой дом
Всё это была я
И я бежала из себя
И вокруг женское лицо каждое
лицо подруги
не впускало,
скрываясь яркими глазами
здоровьем круглотой щек
и улыбкой
А я подумала,
что если бы эМИ был такой же талантливый, как Лев Толстой,
тогда
эта история о двух братьях
превратилась бы во что-то такое очень важное
общее человеческое
человеческое важное
Ну, не знаю как сказать!
– Есть такие страны, такие государства,– говорила Лейла-ханым, —
там люди, там женщины и мужчины вместе моются в бане.
И в тюрьму их надо сажать
отдельно мужчин от женщин!
И я так думала,
как Лейла-ханым
И Лейла-ханым немного подалась вперед
почти незаметно
Или просто ее лицо сделалось серьезным
а только что было почти смеющимся
Мое тело сделалось большим, полным
Я посмотрела на женщин,
такая же, как все они,
только внутри своего тела бегущая из себя
И в лице Рахшанды просвечивало очень смутно и потому еще красиве́ е
лицо —
прекрасное яблоко, гранатовые губы
такие черные глаза,
сияющие в улыбке Александру
когда Македонец любовался
И из моей головы, из моего сознания почти ясные выплеснулись
цветущие горы
нарядные узорные слоны, смуглые воины
Роксана!
Я бежала из себя,
как девочка в коротком платье —
коленки вперед, локти назад —
длинные ноги и руки, темная гривка волос подпрыгивает на шее
Я бежала из себя
вперед
вперед
И вот тогда
моя любимая умная подруга Мариам-ханым
сказала мне:
– Дорогая, не уходи далеко из себя,
не уходи далеко из себя…
С прописной буквы разные Востоки
виденные, читанные, прожитые
перемешивались где-то в моей памяти
как разноцветные – в миске – белые и пестрые фасолины
и выходили красивые нарядные
строками в стихи
Бабушка, мамина мама, распускала по спине
плотной и уютной в большом темном платье
белый в мелкую-мелкую крапинку головной платок
и завязывала маленький узелок под подбородком
Большие выпуклые стекла очков были главными на ее круглом
сморщенном и светло́ -смугловатом лице
– Бала́м – дитятко, – произносила она мне
с интонациями такого жаления меня,
такого неизбывного смирения перед моей судьбой
Она говорила «Феня» —
она думала, что это такое всехнее производное от «Фаина»
она не знала, что это такое русское просторечное простое…
и не от «Фаина» – «сияющая», а от «Феодосия» – «богоданная»
А меня «Фаина» зовут
И пять лет своих до ее смерти
я была Феней
из ее уст деревенской женщины из-под Казани
Мой Запад
окраинный, привязанный к одному из моих Востоков
поднимающий на балкон на веревке глиняный кувшин в корзинке
молочницы
не чующий, не ощущающий решительно
никакой гражданской войны
никакой мировой войны
женским материнским телом в домашнем халате
А в кухне на дровяной плите тушится рыба в томатном соусе