Но Миша Локин этого не знал. Он полагал, что в армии оказались такие же жертвы жизненных обстоятельств, как и он. Вся вина их заключалась в том, что им пришлось родиться на свет мальчиками, за что теперь приходилось отдавать дань бездушному государству двумя годами своей бесценной жизни. С детства он слыл пластичным и жизнерадостным, обладал хорошим голосом и слухом. Ему прочили поступление в театральное и блестящее актерское будущее, но правда жизни заключалась в том, что помимо способностей необходимо иметь связи. Без них надежда на успех – дело весьма сомнительное. Из двоих претендентов на одно место предпочтение всегда будет отдано тому, кто стоит ближе. Поэтому Миша оказался здесь во второй роте отдельного батальона внутренних войск, отвечающего за охрану стратегического объекта. Его обрядили в мешковатую форму, заковали в кирзовые колодки и выбросили в промозглую утреннюю хмарь на бетонный плац, выколачивать строевыми фигурами из мягкого тела человеческую индивидуальность.

Когда два новобранца осеннего призыва – Миша Локин и его собрат по несчастью азербайджанец Рашид Расумбеков – не чуя под собой ног, вошли в казарму скинуть тяжелые измотавшие душу шинели, старший сержант Головин как раз принимал работу дневального и собирался идти на кухню снимать пробу. Отдав короткое распоряжение относительно пыли на подоконниках, он резко развернулся на каблуках и его взор воткнулся в зияющую дорожку черных грязных следов на оттертом до блеска дощатом полу.

– Какая сука! – в сердцах воскликнул он и увидел двух новобранцев безмятежно вешавших на место свои длинные не по росту шинели, – Эй, салабоны, вы оба, ко мне!

Первая встреча со старшим сержантом не оставила в памяти Миши приятных воспоминаний. Они сблизились, как два полюса, моментально породив каскад ослепительных искр. Они словно встретили друг друга после долго блуждания в пелене прошлых жизней, и нечто существующее в подсознании на уроне запредельного информационного поля сразу опознало противника.

– Ты что, гад, охренел, да? – возмутился дневальный по роте ефрейтор Мухин.

– Извини, я не нарочно, – улыбнулся в ответ Миша, понимая, что и в самом деле несколько не хорошо получилось.

– Ни хрена себе, извини? – обалдел от такой наглости Мухин, и, глядя на Головина, добавил, – Он, что себе позволяет, в натуре, а?

– Ребята, я сказал, извини. Грязно на улице. Нам на занятия спешить надо. В другой раз я помою. Были бы тапочки, одел бы. Но тапочек, увы, нам не выдали. Тяжело нынче в армии с тапочками. Не на все хватает бюджетных ассигнований. Но реформа армии ширится. И скоро каждый солдат получит от Президента мягкие тапочки. И тогда наша армия, безусловно, обретет человеческое лицо, – сдержанно пошутил Миша, искренне полагая, что на том инцидент вполне может быть исчерпан.

– В гробу тебе наденут тапочки, – сухо ответил Головин и одним коротким ударом отправил шутника под ближайшую койку, – Что стоишь, чурка? – взглянул на Рашида, – Швабру в зубы и драить до блеска. Бегом!.. Ну, ты, хлястик, – снова надвинулся на Локина, – Чего там возишься. Морду вылизывать потом будешь. Схватил ведро и бегом за водой. Выполнять!

После такого краткого, но емкого объяснения пререкаться смысла не имело. Легче исполнить.

Спустя полчаса, когда пол снова заблистал первозданной чистотой, каждый старатель получил свою порцию дополнительных затрещин – сначала от дежурного, потом от дневального ефрейтора Мухина, затем от командира отделения сержанта Скворцова, сурово отчитавшего за опоздание на учебу. Вынужденное перемывание пола в казарме, к удивлению Миши, не нашло в нем должного понимания. Зато самовольное оставление строя, грубое нарушения формы одежды, в совокупности со свинством, тупостью и разгильдяйством, свойственными всем новобранцам, подняли такую волну негодования, что под конец каждому выдали по три наряда вне очереди и по увесистому пенделю для ускорения выполнения команды командира. В результате пришлось снова бежать в казарму, разуваться, облачаться в зимнее обмундирование и затем потеть в нем до самого вечера.