– Стой, гаркнул отец, – коню хвост оторвал, и это всё переломаешь. Без тебя управимся. Смотри издали! Имей в виду – для тебя делаем!

Лёшка в компании с бесхвостым конём весь вечер наблюдал, с каким увлечением родители передают друг другу и укрепляют на ветвях доселе неведомые, невесомые игрушки. От огорчения, что ему не позволили участвовать в таком прекрасном деле и в знак протеста он лёг спать раньше обычного. В общем, ему стало понятно, что это была ёлка для двоих. И теперь он был уверен – не стоит рубить в лесу деревья, потом тащить их в дом ради того, чтобы кто-то заново пережил свои детские впечатления.

Отец благоденствовал. В те дни он завёл сталинского подобия усы и выработал жёсткую, допросную форму общения. Для Лёшки образы ушедшего чужого дяденьки и вполне реального отца стали сливаться воедино. Гибрид удался. Лёшка обычно вздрагивал, когда тятька требовал его к себе. А требовать он любил. Ещё он мог сказать, например: «Вон, подай-ка…» Это был приказ на сообразительность. Отец любил, когда окружающие читали его мысли либо, по крайней мере, точно их угадывали. Возмездие за бестолковость следовало неотвратимо в виде, как правило, чувствительного подзатыльника. До поры до времени мать с бабушкой целиком и полностью поддерживали в доме сильное мужское начало, пока оно однажды не накостыляло ими самим в полной мере за факт сокрытия ценных бумаг.

Это самое начало существовало в их доме ещё несколько долгих лет, на протяжении которых батяня старательно облекал недолгие моменты общения с сыном в форму следственного разбирательства. На воспитательных допросах он полюбил демонстрировать собою пресветлый образ другого царя – Петра Первого – то ли потому, что сам был Пётр, то ли потому, что упомянутый образ отец исследовал более всего на материале одноимённого романа. Во всяком случае, его педагогика строилась довольно однообразно. Пока Лёшка вживался в роль Царевича, из комнаты в жёсткой форме удалялись женщины, ибо на Руси так заведено спокон века, что вблизи следственного таинства никаких адвокатов не должно быть и запаха. Затем Пётр Иванович утверждался за столом в позе того самого замечательного монарха, а сына устанавливал на расстоянии вытянутой руки. Потом следовал какой-либо вопрос, требующий обстоятельного объяснения. Но в самом деле ход следствия на этом этапе никаких объяснений не предполагал. Следствие предусматривало наказание само по себе. Вопрос обычно дублировался самым драматическим тоном и сопровождался полновесным ударом вдоль спины особо злым тонким брючным ремнём. Удар обычно также дублировался. При этом если не орать и стоять смирно, экзекуция прекращалась одновременно с разбором дела. В противном случае тот же вопрос мог повториться даже до четырёх раз, хотя второй любимой книгой отца был томик избранных произведений Макаренко. Когда Алексей разобрал одну-две статейки с изложением самых передовых по тому времени педагогических рекомендаций, он не впервой уже подивился тому, как его родитель, фронтовик и партиец, читает одно, говорит немного другое, а поступает уже совсем невообразимо как. Иногда ему казалось, что отец вот-вот закончит этот затянувшийся спектакль, но напрасно – отец обожал драматически-суровую следственную обстановку, по какой причине являл собой большого мастера по сгущению краски и закручиванию гайки, ради чего, по-видимому, и явился на этот свет.

По соседству с Лёшкиным домом располагалась библиотека, но в представленных изданиях не было даже намёка на ответы по некоторым волнующим юного гражданина проблемам. Почему все люди постоянно чего-то недоговаривают?