И всё-таки скрепя сердце я раскрываю этот портфель. И первое, что бросается мне в глаза – похвальные грамоты. Ах, какие же в ту пору всеобщей скудости и бедности умели изготовлять роскошные грамоты! В моё время таких уже не было. Огромные, восьмистраничные, размером с альбомный лист, на плотной, как картон, тиснёной бумаге, с запрессованной шелковой закладкой-ленточкой, с непременными, конечно, медальонами Ленина и Сталина по углам (на одной, впрочем, ещё и с Молотовым посередине) и яркими, завораживающими картинками по всему полю.
И чего там только нет, на этих картинках. Ажурный лес стальных конструкций, дымящие трубы, вставшие наизготовку трактора, тяжело гружёные железнодорожные платформы. Тут и доярка с полным, переплёскивающим через край подойником, и инженер, склонившийся над кульманом. Кусочек городского строительного пейзажа и живописный заснеженный лесоповал. Одним словом, СССР на стройке. И всё это на самом высоком художественном уровне, в манере модного тогда конструктивизма. А на обороте имена оформителей: Бродский, Кочергин, Соколов… Лучшие, смотрю, художники поработали над украшением этих листов.
Ну, а кому же он предназначен, весь этот пир тонкой, ажурной графики и нежных пастельных красок, изысканной каллиграфической вязи ленинско-сталинских цитат?
«Ученику VП-й гр.”А” 6-й школы Ф.З.С. Краснопресненского ОНО Юре Зегрже за хорошую проработку материалов по истории Октября и победу на кустовом политбою Ленинского района. 5 декабря 1932г.». «Кустовой политбой» – слово-то какое изобрели на случай. Но денег и средств на такое, видать, не жалели, потому что знали: завоёвывать детские души надо, пока ещё не отвердели. Потом будет поздно.
Юра Зегрже, или Юрочка, как называла его соседка, а если полностью, то Георгий – это, конечно, юноша с фотографии. Припоминаю, что его отец Бернард Зегрже, приехал в Советскую Россию из Варшавы вскоре после революции строить здесь новую, светлую жизнь (жена, уроженка города Тарту, и трехлетний сын присоединились к нему чуть позже – в 21-м году). Арест застал его, когда он строил эту жизнь на посту заместителя директора московского кожевенного завода. Больше я не знаю о нём ничего и, видимо, уже не узнаю: в переписке о нём ни полслова.
Впрочем, нет, как раз полслова и есть. Скупо оброненная фраза в письме сына к матери за январь 1940-го года в северный таёжный поселок «Вожаель»: «Отец осуждён без права переписки, и больше мы о нём ничего не знаем». А дальше вс, будто сговорились: глухое обоюдное молчание с обеих сторон. Словно нутром понимали, что означает эта самая глухая формулировка «без права переписки». Хотя в тридцать девятом – сороковом году доподлинно знать этого, по идее, ещё не могли.
Вот так и сгинул этот неведомый мне бедняга Бернард Зегрже без отклика, без звука, не оставив после себя ни слабого росчерка, ни даже какой-нибудь захудалой любительской фотографии.
Сыну в этом смысле повезло куда больше. Не только с десяток разнокалиберных фотоснимков, не только толстую пачку писем и открыток, исписанных торопливым, неустоявшимся почерком, но даже случайные, нацарапанные наспех записки вроде: «Дорогая Кнопочка! (Это – тётке; они вообще были как брат с сестрой с десятью всего лишь годами разницы.) Устроился на Трёхгорке рабочим по ремонту ж/д путей. Пошёл заниматься, приду в 11ч.»