– Что сказал твой шеф?

– Он очень заинтересовался, все спрашивал, зачем он мне.

– И как ты ответила?

– Это для фотосессии.

– А что, их главред ничего, симпатичный, – сказала Надя. – Я туда на втором курсе стихи относила, но меня не напечатали.

– А кстати, зачем тебе на самом деле ошейник? – спросил у Аси Вадим.

– Для секса, конечно. Короче, я утюг пойду отнесу в комнату. Еще и шнур намотан! Он, наверное, ощущает себя как чмо – мало того, что у него всего одна подошва, так еще и эта хрень вокруг намотана. И стоит он на кухонном столе, как мудак.

Когда Ася вернулась Антон рассказал ей, что встретил на бульваре Макса.

– Он тебе тоже рассказывал, как со мной трахался?

– Нет, хотя да… Но больше призывал читать твои стихи в интернете. Показал распечатку, читал и приговаривал: «Это же все про меня, вы посмотрите, в каждом стихотворении – про меня». Говорил, что ты его любишь.

– Вовсе нет. Он козел и я его не люблю. У меня сейчас новый молодой человек. Панк, мы познакомились на Арбате, он там играет. Я пытаюсь отучить его от пьянки.

– И как, получается?

– Не очень.

– А как отучаешь?

– Плачу и ухожу от него.

– И не отучишь. А почему ты без него?

– Так он тут бухать, что ли, будет! Нет, мы в выходные поедем ко мне на дачу, и никакой пьянки.

– А зачем тогда ехать?

Ужин получился отменным – блины, жареная курица и картошка. В холодильнике нашелся кочан зеленого салата и сыр. В какой-то момент разговор зашел о стихах Кизикова. Ася говорила, что у него неплохие стихи, остальные с ней не соглашались.

– Да ты пойми, – убеждал ее Руслан, – даже Фолкнер говорил, творца можно оценивать по масштабу его неудач. Но поверь, это не тот случай! В конце концов, хороший человек не обязательно хороший поэт…

В это время на кухне появился Поль:

– Извините, что прерываю вашу филологическую дискуссию, но там, кажется, Марина пилит себе вены. Ну или она сошла с ума и стрижет ногти, а сейчас вроде бы не время…

Но Марина не стригла ногти. Когда все вбежали в комнату, она сидела, словно Beata Beatrix, сошедшая с полотна Данте Габриэля Россетти, только вместо цветка, принесенного красной птицей, в ее ладонях лежали маникюрные ножницы.

– Ты что делаешь! Покажи! – налетела на нее Надя.

Но оказалось, ничего серьезного. Ножницы были не очень острыми, и никаких серьезных повреждений она нанести себе не успела – да и не собиралась, как потом сказала.

– Мне просто нужна боль, физическая боль, чтобы перестать чувствовать ту. Ну вы же понимаете! Я не могу, мне больно, – заплакала она, – не могу без него. Если я уйду – будет хуже. Если останусь – совсем невозможно. А отступать некуда. Я зашла слишком далеко и не знаю, что мне делать. Я видела, чуяла это. Но не послушала себя, и теперь мне ужасно, но я же сама согласилась на него! А сейчас все как в этой дурацкой сказке про русалочку. И ему все равно, что чувствует тот, кто рядом…

– Да вовсе и не все равно, – утешал ее Поль. – Вчера говорил с Мишей, он страшно переживает. Ты ложись, поспи.

Пока Надя заматывала Марине запястья бинтом, Виноградов разобрал диван. Марина легла, и он укрыл ее пледом и даже заботливо подоткнул со всех сторон.

– Ой, Марин, а что у тебя ноги такие холодные? – не удержался и захихикал он.

– Потому что раньше это был хвостик и я была русалочкой и плавала в море глубоко-глубоко… – горестно ответила она.

– А нос почему холодный? – спросил Руслан, дотронувшись до ее лица. – Вместо носа у тебя хобот, что ли, был? Ты что, кальмаром была? – громко захохотал он.

– Виноградов! Ты можешь проявить хоть чуточку такта! – возмутилась Надя.

– Да я максимально тактичный!