Через несколько минут он забыл о наваждении. По коридору бегали чумазые ребятишки, женщины спешили к умывальникам, мыть купленные фрукты. В соседнем купе звенели принесенными бутылками. Дома он будет только через восемь часов, поздно вечером. Восемь часов этого душного ада. За окном пейзаж в подпалинах увядания. Конец августа. Ближе к следующей станции стали появляться какие-то полуразрушенные строения. Их становилось все больше, пока, наконец, грохоча на стрелках, поезд не въехал в какой-то поселок. И опять все то же багажное отделение, кафе, киоск. Не может быть! У киоска, в той же позе, девушка в красном. Черное покрывало волос. И опять она разогнулась и посмотрела на него долгим, замораживающим взглядом. Стало нечем дышать.

Он не сразу понял, что поезд уже покинул станцию, что вместо девушки в кровавом платье – проплывающие заросли посадок.

Когда, наконец, оторвался от окна, решил лечь спать. Хватит с него безумных видений. Проснулся за пару часов до своей остановки. Уставшие дети уже не бегали, зато молодые люди из соседнего купе что-то пьяно доказывали друг другу. Поезд начал тормозить, последняя остановка. Он выглянул в окно. Девушка была на своем месте, у газетного киоска. Обернувшись, она грозно сдвинула брови и погрозила пальцем.

Тревога сковала. Он схватил телефон, благо, связь появилась. Набирал номер матери, отца, но почему-то не мог дозвониться.

Он удивился, увидев на перроне сестру. Разумеется, он звонил родителям, говорил, когда и на каком поезде вернется, но зачем его встречает Екатерина? Она бросилась к нему, рыдая:

– Миша, папа умер. Сердце…

Странности в поселке начались через пару месяцев после смерти Кирьянихи. Признаться, Кирьяниху в поселке не любили, хоть жила там давно, переехала, когда внучке Оленьке лет пять было. Дочка ее, бесцветная Верка, тогда вроде бы разошлась с мужем. Овдовевшая Кирьяниха купила половину дома и въехала в него со всем семейством. Верка недолго прожила с матерью, через пару лет, подхватив дочку, уехала в город, но к матери приезжала каждый месяц, привозила огромные сумки с гостинцами.

В поселке Верку не осуждали, характер у Кирьянихи тот еще. Дом свой содержала в идеальном порядке, но огородом и хозяйством не интересовалась никогда, покупая овощи и мясо у соседей. При этом придирчиво разглядывала каждую луковку, теребила пучки зелени, торговалась, хоть и отдавали за смешную цену. Часто разозлившиеся хозяева отдавали все даром, лишь бы не тратить времени на придирки взбалмошной соседки. Кирьяниха забирала добычу с таким достоинством, будто одолжение делала. О себе ничего не рассказывала, но поговаривали, что муж хорошо обеспечивал, а она занималась лишь нарядами. Как такое было возможно в советское время?

А лет десять назад стали замечать, будто Кирьяниха слабеть головой стала. Капризы перерастали в истерики, а потом и вовсе в безумные обвинения: то молочница подсовывает отравленное молоко, то соседи по ночам пускают в ее половину газ. Кирьяниха пошла по домам, проситься на ночлег. Ее выгоняли, но каждый вечер она опять оказывалась со своим узелком на каком-нибудь крыльце. Стучала палкой по окнам, пока не отпирали. Старуха без церемоний шла на кухню, требовала себе чай и обязательно со смородиновым вареньем, до которого была большой охотницей, часами бубнила про соседей-убийц и про дочь, ждущую ее смерти. Иногда будила хозяев среди ночи и требовала чая.

Верка продолжала приезжать по воскресеньям, но теперь мать не принимала гостинцев, с криком выбрасывая сумки за порог. А вскоре перестала пускать и саму Верку. Женщина плакала у сердобольных соседей, говорила, что пытается перевезти мать к себе, но та не хочет. И хоть живут они с дочерью и новорожденным внуком в маленькой комнате в коммуналке, но угол бы нашла. Она понимала, что мать тяжело больна и нуждается в помощи, но без ее согласия оформить в психиатрическую больницу невозможно.