– Верно, Ендрек! – закричали все.

– Верно, ваши будущие дети с нетерпением ждут своего появления на земле, – воскликнул Кокосинский.

– Не заставляй их томиться, несчастных!

– Панове, – пропищал Рекуц Лелива, – выпьем на свадьбе на славу!

– Милые мои овечки, – ответил Кмициц, – оставьте меня в покое, или, проще говоря, убирайтесь к черту, дайте мне осмотреться в моем новом доме!

– Успеешь, – ответил Углик, – завтра сделаешь это, а теперь садись скорее за стол, – там остались еще два полных ковша.

– Мы уже без тебя все здесь осмотрели. Твой Любич – золотое дно, – прибавил Раницкий.

– Лошади на конюшне прекрасные: есть пара гусарских, пара жмудских, пара калмыцких, – словом, всего по паре, как глаз во лбу. Остальных мы увидим завтра.

При этом Зенд заржал по-лошадиному, и все удивлялись его способности и смеялись.

– Значит, здесь все в порядке? – спросил обрадованный Кмициц.

– И погреб не дурен, – пропищал Рекуц, – бочонки и заплесневелые бутылки стоят рядами, точно солдаты.

– Ну слава богу! Панове, садитесь за стол.

– За стол, за стол!

Но едва они уселись и наполнили бокалы, как Раницкий опять вскочил:

– Здоровье подкомория Биллевича!

– Болван! – возразил Кмициц. – Кто же пьет за здоровье покойника?

– Болван, – повторили другие, – здоровье хозяина.

– Ваше здоровье!

– Дай Бог, чтобы нам жилось хорошо в этом доме.

Кмициц окинул глазами столовую и на почерневшей от старости стене увидел ряд устремленных на него суровых глаз. Глаза эти смотрели со старых портретов, висевших всего на два аршина от пола, да и сама комната была очень низка. Над портретами висел целый ряд оленьих, лосьих и зубровых голов, украшенных могучими рогами. Некоторые уже почернели, по-видимому, от старости, другие сверкали белизной. Ими были украшены все четыре стены.

– Охота, верно, здесь превосходная, в звере нет недостатка, – заметил Кмициц.

– Завтра или послезавтра поедем. Нужно только познакомиться с окрестностями, – ответил Кокосинский. – Счастлив ты, Ендрек, что у тебя такое пристанище.

– Не то что мы, – сказал со вздохом Раницкий.

– Выпьем-ка с горя, – сказал Рекуц.

– Нет, не с горя, – возразил Кульвец-Гиппоцентавр, – а за здоровье Ендрека, нашего милого ротмистра. Он, друзья мои, приютил нас в Любиче, нас, несчастных, бездомных.

– Верно говорит, – воскликнуло сразу несколько голосов. – Не так глуп Кульвец, как кажется.

– Тяжела наша доля, – пищал Рекуц. – На тебя одного вся наша надежда, что ты нас, несчастных сирот, за ворота не выгонишь!

– Будет вам, – ответил Кмициц, – что мое, то и ваше.

При этих словах все вскочили со своих мест и бросились его обнимать. По этим суровым и пьяным лицам текли слезы.

– На тебя, Ендрек, вся наша надежда. Хоть в сарае позволь ночевать, только не гони.

– Перестаньте вздор болтать, – ответил Кмициц.

– Не гони, и так нас выгнали, нас, шляхту, – причитывал Углик.

– Кто ж вас гонит? Ешьте, пейте. Какого черта еще вам нужно?

– Не спорь, Ендрек, – говорил Раницкий, на лице которого выступили пятна, как на шкуре рыси, – не спорь: пропали мы пропадом!

Вдруг он замолчал и, приставив палец ко лбу, что-то соображал; наконец, окинув всех своими бараньими глазами, произнес:

– Разве что в нашей жизни произойдут какие-нибудь перемены. На это все ответили хором:

– Почему бы им и не произойти?

– Мы вернем все!

– И состояние вернем!

– И честь!

– Бог поможет невинным!

– Ваше здоровье! – воскликнул Кмициц.

– Святая правда в твоих словах, Ендрек, – ответил Кокосинский, подставляя ему для поцелуя свои одутловатые щеки. – Пошли нам, Господи, всего хорошего!

Заздравные чаши следовали одна за другой, в головах шумело. Все говорили зараз, не слушая друг друга, исключая Рекуца, который опустил голову и дремал. Спустя немного Кокосинский начал петь, а Углик вынул из-за пазухи свой инструмент и стал ему аккомпанировать; Раницкий же, искусный фехтовальщик, фехтовал пустыми руками с невидимым противником, повторяя вполголоса: