– Пойдем, провожу тебя до выхода, – кивнул отец и с угрозой в голосе добавил: – И вернусь.

Одарив полицмейстера многообещающим взглядом, он двинулся к выходу. Митя пристроился следом. За спиной у них немедленно образовалась некая суета – очень хотелось оглянуться, но не мог же Митя испортить столь эффектный уход.

Они прошли всю полицейскую управу – в коридорах кипела жизнь, бессмысленная и беспорядочная. Хлопали двери, из одной выскочил полицейский пристав с папкой бумаг, увидал отца и запрыгнул обратно – часть бумаг разлетелась по коридору. Из другой высунулся секретарь – и тут же спрятался. Двери приоткрывались и захлопывались, как створки испуганных моллюсков, опережая шагающего отца. По коридорам управы катился шорох, затихал, стоило отцу поравняться с очередной дверью, и возобновлялся за спиной.

Митя шел и ждал, когда отец спросит, как он узнал про трупы, но отец все молчал, только косился изредка. Дежурный городовой почтительно распахнул дубовую дверь – свет неожиданно больно резанул по глазам, Митя покачнулся и почувствовал, как отец подхватил его под локоть.

– Он… постарается тебя выжить! Полицмейстер… – смущенно пробормотал Митя.

– Не допустить, чтоб я и правда тут начальствовал, – с некоторым даже удовольствием возразил отец. – Лишить подлинного влияния на дела службы в губернии. – И после недолгого молчания добавил: – Они все этого желают. Просто господа из жандармской, железнодорожной и порубежной служб несколько умнее. Но и выживать будут, не без того… – Глаза его азартно блеснули.

Таким вот… хищным Митя видал отца только когда тот служил в Москве. Потом, в Петербурге, он просто перестал заглядывать к нему на службу. Не comme il faut светскому человеку интересоваться всякими мазуриками.

Они еще постояли на крыльце, глядя, как троица нижних чинов таскает из кузова паротелеги ящики с бабайковской водкой. Крутившийся рядом пристав украдкой сунул бутылку в карман галифе. Для собственного удовольствия или к полицмейстеру понесет, на освидетельствование?

– По крайности, сегодня на меня донос не напишут, – провожая эту бутылку взглядом, хмыкнул отец.

Митя смутился: а ведь и впрямь, окажись там вода, написали бы сразу же.

– Здешний сыскарь – из Кровных, Симарглыч, княжич Урусов… не слишком жалует полицмейстера. Особливо с сегодняшнего дня… Ты только сразу его не ищи, пусть отоспится.

Брови отца дрогнули, а лицо озарилось улыбкой.

– Спасибо, сын… – Он неловко, будто украдкой коснулся Митиного плеча. – Ну… ступай домой… Свенельд Карлович проводит, и… – он лукаво усмехнулся, – уверен, тебе понравится сюрприз! Меня рано не ждите, я тут… пока не опомнились… – Отец потянул тяжелую створку и, уже ступая в проем, оглянулся: – Может быть, потом… мне… ты все же ответишь на вопрос, что задал полицмейстер? – и скрылся за тяжко ахнувшей дверью.

Митя принялся медленно спускаться с крыльца. Глупо рассчитывать, что отец разрешит отмолчаться. Надо придумать ответ… умный. Потом. Когда доберется до нового дома. Сейчас все силы уходили на то, чтобы под устремленными на него взглядами провинциалов держаться в седле как подобает: прямо, не сворачиваясь в комок. И двигать рычагами, а не засыпать, норовя ткнуться в них носом.

Вслед за паротелегой Митин автоматон проследовал на центральный проспект. Открывшееся зрелище даже ненадолго подбодрило. Мостовая на проспекте, прозванном Екатерининским, оказалась неожиданно изрядной – плоские, подогнанные друг к другу булыжники. Паротелега лавировала меж телегами простыми, фырча паром и подпрыгивая на стыках. Ржали лошади, кучера колясок грозились вслед кнутами. «Все же колесная конструкция изначально ущербна», – думал Митя, когда его пароконь, мягко шипя, переставлял литые копыта, а седло лишь едва покачивалось, как колыбель младенца. Митя ловил восторженные взгляды мальчишек в гимназической форме, и держать осанку стало почти легко. Перед глазами только плыло иногда.