На лесной опушке неподалеку от торгового места играла музыка: лютня, испанская гитара, флейты. Уже танцевали первые пары, но большая часть горожан пока просто слушала да приглядывалась, все знали – самые танцы начнутся уже ближе к вечеру, когда все накушаются пива, выпьют вина.

Музыка была слышна издалека, и путники, идущие да едущие по лесным дорожкам на праздник, поспешно прибавляли ходу – не опоздать бы! Прибавил и дровосек: потянул нагруженного вязанками хвороста ослика, тот послушно засеменил, кивая большой ушастою головою. Однако же как ни поспешал дровосек, а все же кое-кто шел куда быстрее. Высокий плечистый монах в длинной черной рясе с накинутым на голову капюшоном, перебирая четки, нагнал ослика:

– Бог в помощь работному человеку!

– Благодарствую, святый брат! Не благословите ли? – дровосек, как и многие выходцы из здешних крестьян, оказался католиком. Что ничуть не удивило монаха.

– Благословляю тебя, сыне. На праздник?

– Туда, – дровосек мотнул круглой, как шар, головой, едва не потеряв суконную шапку. По-крестьянски плотный, низенький, он казался весьма энергичным и бойким. – Вот только сначала отвезу хворост, брате…

– Меня зовут… брат Бенедикт, – поспешно представился чернец, сверкнув из-под капюшона черными, глубоко посаженными глазами. Тяжелая, какая-то квадратная челюсть его, с небольшой ямочкой на подбородке, была тщательно, до синевы, выбрита.

– А я Эвальд-дровосек! Меня в Оберпалене каждая собака знает.

– Так и я про тебя слыхал, – усмехнулся брат Бенедикт. – Не ты ли в королевский замок хворост носишь?

– Ношу, – Эвальд с гордостью выпятил грудь. – И в замок, и на кухню… и много куда еще, да-а!

– Ты-то мне и нужен, – прошептал про себя монах, снимая с могучего плеча суконную крестьянскую котомку.

– Что-что? – не понял дровосек.

Чернец улыбнулся, нехорошо так, не по-доброму, натужно, словно бы через силу натянул улыбку:

– Говорю, музыка славная! Тарантелла!

– Тара… – Эвальд тоже прислушался.

– Нет, все ж таки – баркарола. Слышите, друг мой – та-та-та… та-та-та…

– Слы…

Отвлекая наивного дровосека вопросом, брат Бенедикт в одно мгновенье выхватил из котомки кинжал и с необычайной ловкостью и проворством воткнул его бедолаге под сердце. Несчастный медленно осел наземь, и монах быстренько отволок его в кусты, где и бросил. Сам же, сняв сутану, оказался обычным деревенским молодцом, правда, довольно угрюмым. Узкие серые штаны, стоптанные башмаки, темная суконная куртка с деревянными пуговицами… Подумав, убийца вернулся-таки к трупу и, сняв с его головы шапку, натянул себе на самый лоб.

– Вот теперь хорошо.

Удовлетворенно кивнув, лжемонах подхватил под уздцы ослика и чмокнул губами:

– Ну, что, труженик, пошли… Да ты не переживай, по пути подкормлю, в обиде не будешь. Куплю тебе овса, клянусь Флором и Лавром. Хоть ныне и не твой праздник, а лошадиный, а все же куплю.

Похоже, убийца любил животных куда больше, чем людей. И ослик это почувствовал – забыв про прежнего хозяина, поспешил за новым с чрезвычайной охотою. Даже не закричал свое обычное «и-а-а-а».

Праздника хотелось всем, и стражникам королевской темницы – ничуть не меньше других. Что же они, не люди, что ли? Всем Флор и Лавр, а им что же? Хоть и не лошади, а все же выпить охота, тем более что начальник всей дворцовой стражи, капитан Альфонс ван дер Гроот, нынче тоже празднует. Да и вообще, день-то сегодня какой? Воскресенье!

– В воскресенье сам Господь отдыхал, а уж мы-то, грешные… – вытянув ноги к камину, начальник караула бравый капрал, усач Людвиг Фирс накинул на плечи плащ и зябко поежился.