его за шиворот и сдёрнул с настила прямо на пол и потащил его волоком через порог наружу. Снаружи я поволок его к калитке по хорошо утоптанному обледеневшему снегу. За калиткой я протащил его по дороге половину расстояния от неё до калитки в ограде детского сада и оставил его прямо на середине дороги. На нём не было ни шапки, ни кирзовых сапог. Сапоги, скорее всего, слезли с его ног, когда я его тащил. Я решил вернуться назад за сапогами и шапкой, чтобы для этой твари НИЧЕГО не осталось такого, за чем ЕЙ самой нужно будет возвращаться, и обратил внимание на то, что из окна пекарни за происходившим наблюдала Татьяна. Она не могла не слышать тех слов, которые выкрикивал этот сторож, когда во ВТОРОЙ раз он зашёл ко мне на работу. Сторож как раз и рассчитывал на то, что она или кто-то другой расскажут хозяевам про крики, но этого не произошло.

Когда я вернулся к продолжавшему лежать на дороге сторожу, сначала швырнул в него его шапкой, потом запустил в него один сапог, затем – другой. После этого вернулся назад и зашёл к Татьяне, которой стал рассказывать о том, что произошло. Через занавешенное наполовину окно было видно, как сторож стал продолжать ПОКАЗЫВАТЬ себя опьяневшим до какого-то безумия. Он стоял босиком, в одних носках, на снегу и приказывал своим сапогам подняться. Потом он босиком направился в нашу сторону, к калитке. «Вот, скотина!! Ему, наверное, мало. Сейчас я ему ПОКАЖУ!» – вырвалось у меня, когда я собрался выбежать наружу. Снаружи мне нужно было пробежать метров пять до угла, за которым можно было увидеть калитку. У калитки никого не было. Эта неожиданность меня не остановила, и я пробежал ещё метров десять-одиннадцать до самой калитки. И там увидел сторожа, который оказался уже за оградой детского сада и уходил уже от их калитки. Разве пьяный человек сможет пробежать расстояние большее, чем то, которое мне пришлось пробежать? Он же сразу бросился бежать в обратную сторону, чтобы УСПЕТЬ СКРЫТЬСЯ от меня за оградой детского сада.

А его шапка и сапоги так и остались лежать на середине дороги. Я решил подобрать эти его вещи, чтобы он потом мог бы зайти на пекарню и забрать их. У него не было столько денег, чтобы он мог позволить купить себе другие сапоги и шапку.

Утром этот сторож, уже пожилой человек, прошаркал по дороге мимо пекарни без шапки и в каких-то старых ботинках без шнурков. Я решил сказать хозяйке о том, что этот сторож может зайти за своими вещами, чтобы кому-то другому не пришлось как-то объяснять появление на пекарне какого-то постороннего. «Пусть приходит… Пусть забирает всё, что ему нужно! Не нужны мне его сапоги! Пусть забирает!» – хозяйка с такой поспешностью стала отвечать мне, чтобы поскорее СКРЫТЬСЯ от меня за той дверью, к которой она сразу направила свои шаги. Она сразу постаралась отстраниться от меня и от произошедшего. Она раз уже оставила меня один на один с болезнью, и вот уже во ВТОРОЙ раз постаралась оставить меня один на один с произошедшим. А если бы произошло что-то похуже, чем это, и с последствиями, которые могут оказаться намного худшими, что тогда? Эти хозяева тем более постараются ОБЯЗАТЕЛЬНО остаться в стороне? Зачем им чьи-то проблемы? А зачем мне нужна была такая работа?

ДВАДЦАТЬ ВТОРОГО апреля утром я узнал от Гали, что вечером будет «собрание», на котором всё ДОЛЖНЫ были ОБЯЗАТЕЛЬНО присутствовать. Это новость вызвала у меня раздражение в крови. Зачем мне это «собрание»? К чему оно было: к худшему или лучшему? У нас что-то могло прибавиться или, скорее, убавиться? Если сами хозяева позволяют себе отстраняться от всего, что считают лишним для себя, зачем мне нужно было их «собрание»? Я, может быть, и не пошёл бы на пекарню ради какого-то «собрания», но в этот вечер как раз мне и так нужно было приходить на работу.