– Простите, не обратил внимания… Так это вы?

– А что тут непонятного? – довольно резко спросил Анатолий Бурин.

– Не смею утверждать, – сказал Невягин, – но это все равно что сидеть в кабаре «Астрал» и с размахом ныть: «Я ни разу не видел своего отца, но я виноват в его смерти». Тебя спросят: «Чем же?» и ты им ответишь: «Я не успел родиться, чтобы его научить» – во всем этом, как и в вашей картине, присутствует определенный налет дисгармонии.

– Дисгармонии с чем?

– Со всем остальным – с деревьями, с рекой…

– Ну, и в чем же тут дисгармония? – возмутился Бурин.

– Как это в чем… Впрочем, при помощи рацио вы можете долго строить западню. Но попадете вы в нее очень быстро: высота падения не большая, но там же шипы. Все те же шипы, отравленные предательством легкости. И говоря о вашей картине, я вынужден заметить – на ней деревья, река…

– И я, – поспешно встрял Анатолий Бурин.

– И вы, – протянул Невягин. – С удочкой… Много поймали?

– Вас угостить? – усмехнулся художник.

– В другой раз, – пробормотал Петр.

Помялся, прокашлялся, потянул руку – не к Бурину для прощального пожатия, а в собственный карман за носовым платком с драной радугой. Вытереть пот.

Лишь затем попрощался. Рука слабая, липкая; у Мартынова руки, если и дрожат, то с перепоя, но он и тогда не выкручивает ими нос. Мартынов знает, что при выкручивании носа тот распухнет. Как язык у критика Невягина – схватившая нос рука станет от него отодвигаться, но нос все увеличивается, распухает и в конце концов доходит до того, что руке отодвигаться уже некуда: нос занимает собой всю комнату и, прижав руку к стене, он ее об эту стену и расплющивает.

Мартынову этого не нужно; он курит у себя на кухне не так давно прочищенный кальян и вспоминает историю о том, как в саратовский детский дом приезжало шоу лилипутов.

Они ходили перед детьми колесом, показывали слегка непристойные фокусы и, передразнивая узнаваемых детдомовцами ослов, свиней и дикобразов, громко распевали безобидные частушки.

Дети радовались, благодарно хлопали в ладоши и звали лилипутов приезжать еще.

На следующий день шоу приехало снова.

Радости от их визита заметно поубавилось, но лилипутов подобная смена отношения не остановила.

Они приезжали и на третий день, и на четвертый, и на пятый. И на шестой, и на седьмой, и на восьмой. Но, когда они навестили детский дом в девятый раз, детям не оставалось ничего другого, кроме как инициировать жесточайшую драку.

Дети дрались с лилипутами весь вечер и всю ночь, и лишь под утро выбили у них обещание никогда их больше не навещать.

Слово лилипуты сдержали.

Мартынову вспоминаются врезавшиеся в память моменты, имевшие место и лично с ним – несколько лет назад в промерзлых сумерках центральные районы его города были заклеены фотографиями улыбающегося Иисуса.

Свергнутые ханы Тартарии раздавали мед диких пчел сексуальным террористкам из Подлипок, распевавшим во всемирном хоре Юнеско, и из каждой витрины на прохожих взирали плакаты «Ему – 2000 лет! Вы узнали это лицо?». Если вы его узнавали, вам разрешалось загадать желание.

Мартынов с умной импульсивной брюнеткой шел по ежедневно обновляющемуся снегу и, признаваясь в сочувствии ко всему женскому роду, спросил у нее:

– Тебе чего загадать?

– Это твое желание, Мартынов. – ответила она – Желай себе.

– А как же ты? – заволновался Мартынов. – Ты же его не узнала. Я не знаю никого, кому это было бы легче чем тебе, но ты его не узнала. Ведь нет?

– Мне и так хорошо, – хладнокровно сказала она.

– Со мной? – спросил Мартынов.

– Замолчи.

– Тебе страшно признаться? Но ты можешь признаться молча, вообще без слов, сегодня же такой день…