Плакала ночью зеленоглазая дочь Тугоркана, металась по брачным покоям, отметая княжевы ласки, и Святополк направил стопы свои на поле брани, нашел там труп тестя, и похоронил его «на могиле» близ Берестова «между путем, идущим на Берестово, и другим, ведущим к монастырю», как летописец пишет.

Долго не решалась дружина хана сообщить о смерти друга кагану Боняку из рода Манги, долго мялась у полога ханского многоцветного шатра, да делать нечего, исполнили долг. Сдали сабли у входа в шатер верным князю нукерам, повалились снопами у входа в шатер. Звездное небо мигало миллиардами драгоценных алмазов. Хан только качнулся, будто острый клинок пронзил его мощное сердце. Стоял хан, смотрел на белые кошмы, устилавшие землю в шатре, долго стоял, ворсинки ковра едва колыхались под тяжелым дыханием хана, долго смотрел на миллиарды алмазов на черно-черном небе, как будто хотел отыскать там душу своего побратима, великого хана Тугора (Тугор-хана, то есть хана Тугора).

В горле у хана сам собой протолкнулся комок и хан гаркнул:

«На Киев!»

Половецкие орды собираются тихо. Утра жадать не стали, шатры свернулись как сами собой, кони «обулись» дикой травою, и бесшумный бег тысяч коней пошел ночью на Киев. Кони стелились в диком намёте, бесшумными тенями шли степняки на стольный город ручисей и словян: славная будет добыча от тысяч смертей киевлян и гостей славного города.

Киев-город могуч! Киев-город богат! Киев-город несметно богат! Там руськии девы с голубыми глазами и длинными русыми волосами, там терема и подвалы со златом да серебром, там полумраке блестят драгоценные камни. Там несметно еды, несметно пива, квасов и вина.

И двадцатого дня того же месяца мая в пятницу, в первый час дня, подкрался Боняк к граду-Киеву и «отаи хыщнык къ Киюву внезапу и мало в городъ не вогнаша Половци, и зазгоша по песку около города и сувратишас на монастыре и пожгоша монастырь Стефанечь деревне и монастырь и Гер-ианечь (Германов монастырь) и придоша на монастырь Печерьскыи».

И поставили два стяга перед вратами монастырскими, и бежали монахи задами монастыря (по крайней мере, так в своей Повести временных лет пишет сам летописец Нестор), а другие взбегали на хоры, но безбожные сыны Измаиловы вырубили врата монастырские и пошли по кельям, круша и сжигая все двери, выжгли и дом Святой Владычицы нашей Богородицы.

Беззащитных монахов гнали из келий, разили стрелами, отсекали главы ударами сабель. Братия гибла, едва успевая промолвить «Отче наш, иже еси на небеси…»

Монастырские кручи горели: огонь с жадностью хватал вековые деревья, чадный дым выгонял старцев из Ближних пещер. На выходе из благодатья пещеры их ждал острый свист половецкой стрелы. Полегла братия в вечном смертном сне, отошла к Божьему суду. Ложилась братия в неведении: за что набег половецкий на их земли, серебром да златом они не сильно богатые, за что смерть имают души христианские?

И смеялись поганые: «Где есть Бог их? Пусть им поможет и даже спасет их!» И не ведали, что Бог учит рабов своих напастями ратными, чтобы сделались будто как золото, испытанное в горне кровавом, ведь христианам только через горе, напасти и скорби войти в небесное царство.

Поганым же участь иметь на этом свете довольство и счастье, на том примут муку, ибо с дьяволом обречены на вечный огонь!

И некому заступиться на земле из сильных мира сего за люд христианский, никто из князей меча не послал в защиту монахов. Распри мешали? Жадобность? Или сговор?

Всем ждать Высшего Суду! Всем! И неверным, и верующим.

И пошли в половецком плену уцелевшие: «мучими зимою и оцепляеме оу альчбе и в жаже и в беде, побледневшие лицом и почерневшие телесы, незнаемою страною, языком испаленомъ, нази ходящее и боси, ногы имуще избодены терньем, со слезами отвещеваху другъ друг, глаголяще: аще бехъ сего города, а другим изъ сего села, а тако съвьспрощахуся, со слезами родъ свои поведающе»…